Андрей Латыголец - «Годзилла»

Потом почти каждое ночное дежурство я проводил с ней, разговаривая обо всяком, но в основном слушал и ни как не мог понять, что она забыла в нашей стране и почему вышла на панель. Чтобы не спугнуть своего сигаретного дилера, я не вдавался в подробности.

Звали её Алеся и она была родом из Мариуполя. В Минск, по её словам, приехала к родственникам. Она рассказывала мне о море, дрожа на минском морозе и приглашала в гости, как дембельнусь. Я даже записал её номер телефона и всякий раз ревновал, когда она садилась в машину к клиентам.

Признаться честно, я всё больше стал подумывать о минете. Я бы запросто мог впустить её за калитку и накидать за щеку, но наши разговоры казались мне такими ободряющими и необходимыми, что я не хотел нарушать нашу идиллию. Всё же так было проще, а предложить отсос можно и позже, когда потеплеет и мы больше узнаем друг о друге. Может, я ей понравлюсь и она не возьмёт с меня денег.

Мысли вертелись в моей голове, варьируясь во всевозможных интерпретациях и я, закрывая глаза, представлял её милое личико, подрачивая втихомолку за министерским козырьком.

***

Случалось, что дежурными по министерскому штабу заступали откровенные садисты, которым было только в радость нагибать караул вместе с начкаром. Так произошло и в тот раз. Подполковник Реутов слыл своей принципиальностью. Опрашивая на разводе весь состав караула, он задавал нам каверзные вопросы, на которые не все знали ответы, и продержал нашу смену на морозе сорок минут. Все затупили, включая Секача, и Реутов пообещал нам весёлое дежурство.

В караулке всю вину повесили на наш период, нужно же было найти крайних, а особо изощрённый в этих делах Кесарь объявил нам стоячий караул и то, что мы не жрём. Это был настоящий ад. Потап постоянно смотрел в камеру тэсэошника, словно догадывался, что я предприму попытку вылазки в чифан. Я же в свою очередь не рисковал. Благо, мы нормально позавтракали утром в части.

Пол мыли каждые двадцать минут. Вот он только успевал просохнуть и снова звучала команда убирать всё заново. Секач разливал вёдра, Потам с Кесарем пробивали в грудак, покрикивая «ускориться».

Обед прошёл мимо нас. Как только «фазаны» откушали, Кесарь лично проследил, чтобы Рацык и Мука выбросили в мусорку остатки пищи. Не тронули лишь чернягу. И мы в коротких перерывах между уборкой помещения и зубрёжкой устава, забегали на кухню просить у пацанов хлеба. Жрали втихаря на долбанах, подметая за собой ёршиком рассыпанные по углам крошки.

Кесарь постоянно находился где-то рядом, не давая присесть. Но мы всё равно изловчались, тихонько присаживаясь на скрипящие лавки в тёплой бытовке.

Отсиделся я лишь ночью на посту, отдав предпочтение отдыху ног, нежели пространной беседе с проституткой Алесей. Рубило по-страшному. Но больше всего хотелось есть. Живот, словно серной кислотой разъедал желудочный сок. Жевать снег было западло.

К тому же три раза за ночь нас подорвал Реутов, проверяя боевую готовность по тревоге. Не сладко пришлось и Секачу. Он постоянно бегал в штаб, давая разъяснения по любой прихоти чудо-полкана. «Бойцовский клуб» в ту ночь не проводили, иначе для нас это могло стать нервным срывом.

Утром привезли завтрак. «Фазаны» нехотя поели, словно издеваясь, а Кесарь к нашему ожиданию так над нами и не смиловался, заставив выбросить паёк в отстойник.

Жрать хотелось на столько, что я не побрезговал нагло зайти на кухню и на глазах у Рацыка и Муки, достал из мусорного ведра три варенных в крутую яйца. Быстро забежал в туалет, помыл их в раковине и, очистив от скорлупы, тут же закинул в рот. В животе немного полегчало. До обеда в части оставалось ещё долгих пять часов.

***

Прокачка в караулке шла полным ходом. Право, меня стала подбешивать вся эта сложившаяся ситуация. Наш период был совершенно недружным и ко мне вернулись мысли о своей роли в этом деле. Однако попытки сплотить наши ряды в единое целое не увенчались успехом.

— Я сам по себе, — по-прежнему заявлял мне Гурский. — Вот дождусь, когда уйдут «фазаны» и лично спрошу у каждого за косяки, из-за которых стоял на костях, не жрал и не спал.

Нехайчик отирался с тэсэошником Захаром. Игнат стал делать более-менее удачные вылазки в министерский чифан, и переманил на свою сторону Ранку и Гораева. Ратьков постоянно отирался на кухне с Мукой, и с каждым караулом у них всё труднее было выклянчить чего-нибудь съестного. Сташевский был для всех изгоем, периодически ныл на недосыпание и голод. Его мышцы пропали и он стал дряблым «слоном». Я поддерживал надёжное общение с Лесовичем и вскоре оставил свои иллюзии по поводу нашего всеобщего сближения.

В роте творилась та же неразбериха. Индюков общался лишь с Чучвагой, поочерёдно сменяя друг друга на тумбе. Два очкарика Раткевич и Напалюк ходили в наряды по «стелсу», и вчетвером по парам заступали в наряды по ГРУ.

В караулке «фазаны» по-прежнему безуспешно пробовали нас сплотить, своими методами только обостряя в нас злобу и непростительные обиды друг на другу, ставили по часу, а то и по два на кости, пробивали в фанеру и в голову.

Иногда, стоя перед ними в упоре лёжа, мы выслушивали их размышления по поводу дедовщины. Это было откровенным издевательством. «Фазаны» единогласно соглашались с тем, что традиция эта пришла из зоны, когда во время Отечественной войны в армию стали набирать зэков и штрафников, а уже потом, многим позже, когда были сокращены сроки службы и один период тащил службу на год больше другого, дедовщина укоренилась и приняла более изощрённые методы.

Они попивали чай и всё же соглашались, что без неё в армии никуда и если её враз отменить, всё ляжет колом и вообще караул кричи.

Кесарчук включал музыкальные каналы, монотонно отсчитывая «раз-два-полтора», и мы жали под мировые и российские поп-новинки.

Для моих мозгов это было ещё большей пыткой, нежели упор лёжа: кости успели огрубеть и я практически не чувствовал боли.

Потом я даже стал про себя подпевать, чтобы не сойти с ума и по мелодии мог запросто угадать исполнителя.

Хитом начала 2012 года была песня с длинным названием некоего испанского певуна Michel Telo. Как же меня бесила эта добрая и танцевальная мелодия. В тексте много раз повторялись слова «Nosa, nosa».

В одну из таких прокачек мы стояли на костях где-то около часа, и Сташевский зарыдал.

— Я больше так не могу, убейте меня…

Из начкарки вышел Секач.

— Так, — сказал он, потирая руки, — полтора, первый период!

Я посмотрел на Сташевского, он посинел и по нему было видно, что он на грани срыва. А потом у него носом пошла кровь. Закапала большими каплями на голубоватую плитку и он упал.

— Готовьтесь, «слонята», — подытожил Секач. — Кесарь, неси дубинку, пусть Сташевский полежит, отдохнёт и посмотрит, как я по его пацанам пройдусь.