Андрей Латыголец - «Годзилла»

До поры до времени нам везло.

В итоге комбат сделал батальону охраны строгий выговор за плохую подготовку к учениям, но командир части с горем по полам одобрил всю компанию и палатки были успешно погружены по машинам.

В последний день грянул ливень и нам всем подразделением пришлось усердно поработать, погружая в кузова длинные настилы, брезент и деревянные колы для каркаса. Один лишь прапорщик вызывал во мне уважения, мокнув с нами под холодными струями непогоды.

***

Видимо, уже готовясь к отбыванию роты восвояси, я заблаговременно расслабился и натуральным образом забил болта, предвкушая тàску и практически перестал реагировать на команды «шакалов» и их указания. Тем более, если они исходили от Говаркова, которого я считал нераступленным «слоном» среди своих же офицерских начальников.

Дошло до того, что я стал надсмехаться на его указаниями и как-то прямо со строя сказал, что он больше похож на клубного тусовщика, чем на командира взвода. Говарков уходил домой по гражданке и всем своим видом в этих розовым маечках, зауженных джинсиках и мокасинах на босу ногу, производил впечатление доброго гопника.

Говарков распустил строй, а мне велел зайти в канцелярию. Я зашёл с наглой улыбкой «деда» -полагена и предстал перед его нелепым видом.

— Ты, ефрейтор, совсем офанарел, дембелем себя почуял не хилым, видно, давно на костях не стоял?

— Я в карауле, бывало, и по два часа простаивал, так что не надо.

— Наслышан. Мне прапорщик Станкович про вас всё рассказал, какие вы бедные и как вам перепало. Да только мне по ровно, веришь? Но и зверствовать я, как Секач не собираюсь. Я лишь хочу, чтобы меня уважали.

— Тогда вам надо нас прислушиваться.

— Кого, вас, ефрейторов?! Чучвагу и Индюкова?

— Да хоть бы и так.

— Не смеши меня.

— Ну так сержанты у нас неочемные, сами видите.

— Они, по крайней мере, командиры отделений, ничего, исправятся.

— Ну а мне два месяца осталось…

— Вот по этому, товарищ ефрейтор, упор лёжа принять!

Я усмехнулся и молча встал на кости. Гаварков командовал «раз, два, полтора, ниже, ещё ниже», пытаясь принизить и обессилить меня. Я с лёгкость отжался пятьдесят раз, лишь вспотев от непривычной зарядки.

— Свободен! — подняв меня, сказал он. — И впредь, чтобы никаких пререканий. Что за быдло позиция? У тебя же высшее образование?!

***

С первого увольнения пришли «слоны». Я заказал себе через Бохтыша пачку чипсов и, поедая их после отбоя, боковым зрением видел, как голодный Диль крутился со стороны в сторону, изнемогая от запахов бекона и смачного хруста из моей пасти.

Уже как месяц я взял за привычку слушать по телефону музыку в наушниках, всякую там панкуху и рокешник, которого мне так не хватало все эти долгие месяца, слушать громко и засыпать под её резкие ритмы до самого утра, пока Мука от греха подальше не забирал у моего сонного тела это благо.

Проснувшись на утро, я подходил к нему за телефоном.

Утром, перед отъездом роты на учения, я в очередной раз подвалил к Муке.

— Подставу ты мне залепил, Петрович. Я и забыл про тебя, а тут проверяющий нагрянул, проходил ночью по располаге, всё услышал и забрал. Так что не в обиду.

Телефон мне вернули, дежурному он был положен, а про наушники пришлось позабыть.

***

Как только батальон охраны покинул расположение части, мы почувствовали себя в своей тарелке. Вместе с ротами, как и предполагалось, на учение укатило и всё руководство, оставив в части лишь заместителя комбата капитана Головача. Это был высокий, крепкий мужик за тридцать с седеющими чёрными волосами. Характером он был кроток и наказывал только за дело. Вообще был справедливым офицером. Каждый раз, приходя с утра в роту, переодевался в спортивную форму и отправлялся на пробежку.

С Мукой мы тут же разделили своих дневальных, я заступал с Напалмом, он с Раткевичем. Напалм был хитрым и наглым шлангом, но меня слушался, стоял на тумбе исправно, тупясь в телефон и, отвечая на все звонки в роту. Раткевич был поспокойнее, на своей волне откормленным в нарядах по «стелсу» детиной. С ними за период службы я практически не общался, а в роте в душу особо не лез, да и они не жаловали ко мне с расспросами.

Наряды проходили без происшествий. Если была моя смена, я раньше отбивал Муку с Раткевичем, быстро водил их на вечернюю прогулку по плацу и без поверки отправлял спать. Тоже проделывали и они с нами.

Ночью спалось прекрасно, а вот просыпаться совершенно не хотелось. Мука едва-ли не уговаривал меня подняться с койки. Роте из четырех человек всё равно приходилось являться на плац к утреннему разводу. По началу мы вежливо пытались упрашивать друг друга будануться, понимая, как это трудно вставать, когда над тобой нет начальства, а потом вообще стали ругаться. Отныне дух вольности и лени поселился в этих ненавистных всеми казематах.

После пайки проходила смена наряда. Сперва мы по долгу тупились в оружейке, даже не пересчитывая оружия, рубились и сидели в телефонах. Сменяемый наряд тут же отправляли спать на положенных два часа, в редких случаях Головач посылал нас в подмогу другим подразделениям на уборку территории, покраску или ремонт помещений в штабе.

Днём в дежурствах я в основном безвылазно сидел в роте, когда надоедало, отправлялся кимарить в бытовку на стулья или вообще ложился в сушилке на тумбочку для тапок и засыпал, пока меня не вызывал Напалм.

После обеденной пайки шёл в чифан, лакомился смаженкой и закупал себе на ночь «Роллтон» с сосисками и майонезом, ставшим излюбленным для меня яством, что вскоре я заметил, как мой прес безнадёжно заплыл жиром, утратив былую рельефность.

После обеда происходил тихий час, которого со Студневым я практически не ведал, сполна пользуясь предоставленной мне возможностью.

Четыре часа сна до самого ужина и я уже бодрым и полным сил направлялся с Мукой и Раткевичем в «стелс». После пайки мы просиживались в курилке, выкуривая по несколько сигарет.

Потом отпускал Напалма поесть и сам становился на тумбу. Пацаны неспеша готовились к следующему наряду и так день за днем.

— Вот, если бы все полтора года тàкой тaски, — говорил Мука, голым расхаживая по взлётке после горячего душа.

Прибыв со «стелса» через пол часа Напалм сразу же принимался убирать бытовку с сушилкой. Всё остальное он убирал уже после отбоя. Я даже помогал ему, хотя никто меня не понимал, дежурному это по статусу не положено. Но каким бы печальным бойцом не был бы этот Напалм, всё же свой период, а тут ещё целый день на тумбе проторчать. Жалость к нему играла свою роль.

Я брал мокрую тряпку и пару раз проволакивал швабру по взлётке. По сути вся эта уборка делалась для отвода глаз.