Александр Кириллов - Моцарт

«Оптимистично звучит: „Пара всё-таки устояла“. А разве им можно было тогда развестись? Все устраивались, как могли. Перестав спать в одной постели, заводили любовниц; кто-то имел вторую семью „без ущерба“ для брачных уз. Ложь, ложь во всем. В амурных делах женщины целиком зависели от мужчин, они были не в состоянии ни прокормить себя, ни вторично выйти замуж при живом муже. Самый обычный конец — одиночество — судьба Наннерль или Алоизии. Простим же ей… что моя Констанца — не подвижница и не слезливая пленница из Похищения из сераля »… а обычная женщина из тех, кто разочаровался в браке…

«Что ж тогда нам удивляться, — слышу я свое брюзжание, — что он, умирая, радовался как ребенок приходу Софи, избавлявшей жену от тяжелой повинности сидеть при умирающем. Пусть это будет любой другой: её сестра, ван Свитен, врач, хозяин дома, дворник, но не она. Не хочется, понятно, в последние минуты смотреть правде в глаза — ей в глаза, наверное, нет сил или не хватит мужества — и зачем? «Я благодарен Богу, даровавшему мне счастье принять смерть как ключ к настоящему блаженству». И душевный мрак прояснится, хаос упорядочится, поглощенный Единым мировым порядком, утратит свою тупиковость и фатальность… Вот и задумаешься, что побудило преуспевающего композитора, бывшего нарасхват, так смотреть в своё будущее еще в апреле 1787 года. «Oidda [Addio, подпись и дата так же написаны наоборот] преданный вам паршивец гнагфьлов Трацом».

Я остаюсь один. Слежу, как бармен наливает мне новую порцию виски. Пью, морщусь, пьянею. Бедняга Вольфганг, — не дают мне покоя пьяные мысли, — как же он был унижен. Он пережил такой силы стресс, что болезнь была самым легким его исходом. «И зачем все так много говорят?» Это уже я спрашиваю у таракана, который показался из-за кофеварки и смотрит на меня, двигая усами вверх-вниз, чуть влево, чуть вправо, как заправский дирижер. Это знак, что время позднее, и надо ложиться спать. А не хочется. Я посидел бы еще с этим тараканом, обнявшись, и поплакался бы ему в жилетку. Он перестал двигать усами и присел, растопырив лапки… «Да, друг, говорю ему, мы болтаем, а наши близкие молча бросают нас или умирают под нашу болтовню в полном одиночестве. Нет, я не зову умирать вместе с ними, но хотя бы разделить последние минуты их непосильного одиночества».

«ШИВОРОТ-НАВЫВОРОТ»

В номере режиссера по вечерам все слушают Моцарта. Так заведено, музыка раскрепощает, вдохновляет, вызывая вопросы, обсуждения, споры. Тут каждый может высказываться обо всём, что кажется неясным, бездоказательным, с чем бывает трудно иной раз согласиться.

Агния не одна. С утра за ней увязался какой-то тип. Кто это ? — вглядываюсь в него. Прикатил на собственной машине, с самого утра целый день не отходит от Агнии, сопровождает её из гостиницы в гримерную, из гримерной на площадку. Обедают за одним столом. И здесь опять сидят рядом. Говорят, что актер, но я его не знаю. Машина «тойота». Одет небрежно, от кутюрье. Чисто выбрит, серьезен, хорошие манеры. Вежлив, приветлив, холоден и, по-моему, всех нас презирает. Тип для меня ненавистный. Говорит как по писаному, но попадись у него на пути — переступит, не задумываясь. Чисто Зюсмайр 100 100 Зюсмайр, Франц Ксавер (1766—1803) сын регента хора и преподавателя. Певец, скрипач и органист. Моцарт познакомился с ним около 1790 года. Закончил Реквием , используя многочисленные эскизы, оставленные Моцартом. В последний год жизни Моцарта особенно сблизился с Констанцой. , — так мне показалось. Он моложе её, как и тот был моложе Констанцы. «Ревнуешь?» — нашептывает мне мой навозный жук , который собаку съел, копаясь в отходах супружеских отношений.

Звучит фантазия до минор . Какие-то закодированные смыслы. Что-то для меня недоступное. Это что-то давит, давит, а ты незаметно для себя перемещаешься в область, где нет никому пощады, где все говорят о смерти и разобщенности — в места ссылок и душевных мук. Мысли, как мячи, которые мною с ожесточением посылаются в Агнию, тут же отскакивают ко мне назад с удвоенной мощью. Я с ходу отпаиваюсь, как снадобьем, доминорной фантазией, откровенной, проникающей за пределы нравственности в пределах вожделенного.

Эта тоска по идеалу созвучна моей душе, она подстегивает чувства, сулит райское блаженство разбуженной похоти, но приносит одно опустошение, не возвышая душу — и тайный восторг, зажженный идеалом, медленно испускает дух, как воздушный шарик, который сдувается с шумом и дерганьем, падая под ноги кусочком резиновой тряпки.

Я чувствую на себе её взгляд. Он выкашивает мои чувства как сорную траву — бесстрастно и методично, подчистую, оставляя голой мою страсть, бесстыдно выставленную напоказ.

Как совместить одно с другим — «похищение из сераля» ради вечной любви и самовластие желания, сжигающее изнутри, и как не скурвиться, видя каждый день попранным свой идеал . Где-то здесь блуждают наши с ним души, впадая в отчаяние или безудержно веселясь, и опять затухая, теряя энергию, увядшие и бессильно замершие от удушья.

«Мне пришло сейчас в голову, — заговорил я, глядя на Агнешку, — что, и по мнению A.Gueullette, Констанца «оставалась единственной, кто был способен укротить раздвоенность его души между сексуальным желанием и возвышенной любовью». Вот в чем неприкрытый пафос их отношений.

И тогда мне понятно, что она, не обладая сильным характером, время от времени наносит болезненный удар по его самолюбию, с какой-то загадочной душевной черствостью, но… она такая».

«Всё с нею шиворот-навыворот, — подхватывает мои слова режиссер. — Вся история их отношений — это история „шиворот-навыворот“. Моцарт воодушевляется Цнатснок 101 101 Т. е. Констанца , а Трацом 102 102 Т. е. Моцарт (детская игра Вольфганга в перелицование слов, смыслов, а в результате и личности) мучает Констанцу — может быть, эта двойственность в отношениях и спасает обоих от разочарования». — «Или бесит Констанцу, — вставляет сосед Агнии. [Обычно никого из посторонних не пускают на наши посиделки, его почему-то пустили.] Свою нужду в идеале, он справляет в музыке, — хохочет он, — при этом живя параллельно с грешной Констанцой? Не слáбо. Изменяет жене с оперными дивами, попадаясь на крючок собственной музыки, и сражается с недоброжелателями жены, уверяя всех, что влюблен в неё? Как говорят, „два сапога пара“, оба достойны друг друга: „Констанца — мое второе я“?».

Я как в воду смотрел. Её знакомый — актер, приглашен в нашу картину на роль Зюсмайра. Бывает же такое попадание. И с первых минут я возненавидел его, как это и пристало мне по сценарию. Агния его не отваживает, но и меня не избегает. Мы вместе гуляем, обедаем втроем, обсуждаем завтрашнюю съемку. Он оказался точно таким, каким я его себе представлял, и поэтому конфликты между нами исключены. Вечерами Агнешка приглашает нас пройтись к озеру. И мы плетемся за нею, стараясь в меру своих сил её развлекать. Я анекдотами, Зюсмайр соловьиными трелями, на которые он мастак, и от которых у меня звенит в ушах и начинается икота. Агнешка смеется, и заставляет меня поднимать вверх левую руку. Особенно я люблю, когда она, устав, садится под деревом на холме и рассеянно слушает нас, сложив на коленях руки, перебросив волосы через плечо на грудь. Ей, от природы рыжей, очень к лицу темно-каштановый цвет, в который её выкрасили для роли, и линзы с карим оттенком придают её взгляду яркость, глубину и легкую летучую грусть. Брови шелковистые, сам изгиб их вызывает волнение. Глаза персиянки, нос римлянки, страстные губы испанки. Не могу смотреть на неё спокойно. Она спасает мои глаза от бесчувственной слепоты. Я теряю чувство времени, я забываю, где нахожусь. Она ненавязчива, но притягательна, перед ней замираешь как мальчишка — завороженным.. Это наслаждение, которым живешь, как во сне, весь целиком, а пробудившись, уже не хочешь возвращаться в нашу растленную жизнь. Я слежу, как Агния прогуливается вдоль озера, подернутого закатом. Озеро обмелело и обнажилось у берега камнями, утопающими в тине. Удивляюсь, её недостатки, волнуют меня не меньше. При её худобе, вся она соразмерна, хотя колени не округлые, и кисти рук не крохотные. У неё худые плечи с заметными под кожей ключицами, и ни одной жиринки на теле, но это не лишает её фигуру женственности. И мещанская стыдливость ей не к лицу. Она никогда не выглядит голой — только обнаженной, как у художников Ренессанса.