Александр Кириллов - Моцарт

«А как еще она могла отвечать на этот беспомощный поток мерехлюндий?»

««Когда я писал тебе, несколько слезинок упало на страницу», — злорадствовал Зюсмайр. — Вспомнил бы «Фигаро». И он запел дурацким голосом:

Мужчины, — дурачится Зюйсмар, — спуститесь на землю и перестаньте уповать на мнимое единодушие с женами в заоблачных сферах. Тот, кто этого не понял, сам несчастлив и своих женщин делает несчастными. Отдавшись мужчине, дама не должна чувствовать, будто она свою жизнь выбросила на помойку».

Перед гостиницей Агния задержалась, взглянув на меня, потом на него — спросила: «Может, продолжим наш разговор за десертом? Только, пожалуйста, обойдемся без церемоний. А ты, — придержала она в дверях Зюсмайра, — достань бутылку вина и фруктов, без них не приходи», — и закрыла у него перед носом дверь.

Я насторожился, еще не понимая — его этим приблизили или выказали ему пренебрежение. «Отстань, — тут же увернулась от меня Агнешка, когда я хотел её обнять. — Любуйся в окно на луну, а я переоденусь». Я слышал шуршанье её белья. Луна улыбалась плотоядно, глядя мне прямо в лоб. Мы с Агнешкой не успели сказать друг другу и двух слов, как Зюсмайр уже стучал в дверь номера. «Можешь повернуться, я готова», — объявила Агния. Я почувствовал по голосу, что она на взводе. На ней были её любимые черные чулки, короткий жакет из панбархата, мини-юбка и черные лодочки на «шпильках». Наряд явно провокационный. Верхние пуговицы на жакете расстегнуты, из него нет-нет да и выглянет грудь. Зюсмайр, войдя в номер, даже споткнулся о порог, увидев её. «Ох, я забыла еще маленький аксессуар». И она надела черную мужскую шляпу. «Мне она идет?» Она присела на широкий подоконник, глядя на свое отражение. Одной ногой она упёрлась в оконный проем, другой едва касалась пола. Как может женщина одним нарядом раздавить мужчину, сделав его придатком собственной похоти. Лично я уже не представлял, как мы сможем обсуждать завтрашнюю съемку под прожектором такой агрессивной красоты. Она выпустила из-под шляпы волосы и, положив подбородок на колено, рассматривала нас. Меня и Зюсмайра уже знобило, нутро сотрясалось мелкой дрожью, а желание разъедало, точно кислотой. Разъедало, потому что ни у меня, ни у него не было ни малейшего шанса в этих обстоятельствах его удовлетворить. «Что вы притихли?» Она спрыгнула на пол и присела к нам за стол. Выпив вина, голова у нас совсем пошла кругом. Моя рука, как соскочившая пружина, скакнула под столом ей на колено. Агния, уставясь в меня, спросила: «Ты меня хочешь?» Но перед ней сидел истукан, который звука издать был не в состоянии, так пересохло у меня в горле. Она встала, и тут же улеглась прямо на пол, согнув ноги в коленях, упершись «шпильками» в пол. «Ты не обидишься? — обернулась она к Зюсмайру. Пуговица на жакете расстегнулась. «Нет-нет, не уходи. Ты же не ревнуешь меня, правда? Ревновать — это же дурной тон». — «Говорят, если ревнуют — значит, любят», — обрел я наконец дар речи, но лучше бы я молчал. — «Очень, по-моему, опрометчивое заявление, правда, милый Зюсмайр? — и Агния, приподнявшись, осталась сидеть на корточках. «Ревность, ты же мне сам говорил, одна из форм душевной болезни. И это «veritas». Ревнивый первым ненавидит себя и, кстати, того, кто его мучает, заставляя ревновать. Разве не так? Разве он не размазал бы их обоих по асфальту, как двух спарившихся лягушек, со сладким чувством гадливости?» Она вдруг подалась вперед, встав на четвереньки, и заквакала. Грудь вновь вырвалась на волю. «Ревность — она вроде наркотика. Ревнивец сознательно разжигает себя картинами подлейших измен, доходя до изысков в виде своего лучшего друга. Там, где всё отравлено ревностью, там не думают о любви. Поэтому старайся, чтобы твоя женщина всегда была с тобой, а еще лучше — с тобой в постели. Так ты спасешь не только себя, но и друзей. Моцарта спас от греха страшный ревнивец Ланге, который держал свою Лиз взаперти. Я надеюсь, ты не ревновал, когда режиссер на пробах щупал меня, твою девушку, за все места у тебя на глазах, а ты ведь был кажется безумно в неё влюблен?.. [Агния снова уселась за стол, сняв шляпу.] …и как мне показалось тогда — и она любила тебя». Агния вдруг перехватила мой взгляд и слегка шлепнула меня по щеке. «Знал бы ты, какие соблазны у него были, не кривлялся бы. Но есть же справедливость, согласен, мой милый Зюсмайр? Твое коварство в отношении меня срикошетило и по тебе. Ты и меня потерял, и ролью тебя обошли. Пей пока вино, включи телевизор и терпи, паршивец, как я терпела твоего похотливого скота. А мне было нелегко, я первый раз влюбилась и ты мне казался принцем… Теперь-то я знаю, что все «принцы» с засранными штанами. Они дурно пахнут, если им отдаться по любви… Все зюсмайры. Все! Только одни талантливы как Вольфганг, — их женщин рядят в козлов отпущения, а самих прощают. Другим — наглым и бессовестным, всё и так сходит с рук; а таких слабаков вроде тебя, Зюсмайр, — изгоняют и презирают как нашкодивших котов». В руке Зюсмайра что-то хрустнуло. Из разжатой ладони выпали осколки стакана. Он перетянул окровавленную руку носовым платком и молча ушел.

«Может, он, конечно, гад еще тот, но…» — оглянувшись, я увидел её сидящей на полу. Руки за спиной, ноги расставлены, голова откинута — мне были видны только черные точки ноздрей и нависшие на глаза тяжелые веки. Она была до смешного похожа на боксера в глубоком нокауте. «Ты, знаешь, кого мне сейчас напомнила, — хотел я сострить, хотел, но передумал. Я собрал со стола осколки от раздавленного стакана, почти все в крови Зюйсмара, сложил осторожно в пакет, в котором он принес фрукты, чтобы потом, выбросить их в урну. Я подспудно опасался чего-то; вдруг, думаю, обнаружат их в номере, начнут расследовать — откуда кровь, и затаскают нас по допросам… будто мы, действительно, кого-то убили. Вот он — симптоматичный страх, о котором говорил Вольфганг отцу, оправдываясь, что поддакнул мнению большинства, „хотел понравиться, заслужить их доверие потому, что прибыл прямиком из Зальцбурга, где отучают возражать“. Этим я и объяснил ей свой дурацкий смех. Всех нас, говорю, как кроликов, выращивают во лжи и страхе и склоняют к холуйству. И далеко не всем удается выжить и не потерять себя».

«Сначала умерьте свои аппетиты, — слышу я голос Агнешки. — Бог с ним. На калек не обижаются и зла не держат. Не знаю, что сегодня со мной. Всё в голове перепуталось — музыка, Вольфганг, ты. Не очень ты… заигрался в гения, противно. Мне от всех вас противно. Хочу от вас освободиться, свободы хочу. А что это такое, не знаю, может быть — рабство навыворот. Я давно про себя знаю, если завелась червоточинка правды, сгнить всему яблочку. Гниёт всё настоящее, и черви живут в здоровом яблоке. Если зло за дверью, можно отсидеться в доме, но… если оно внутри тебя, его можно уничтожить только вместе с собой. Это мой выбор… и его . Вольфганг нонконформист, как и я. И как объект похоти, я сама выбираю себе насильника. Не хочу быть пешкой в чьей-то игре. И вообще ни во что не хочу играть. Кругом сплошь всё ли́па. Мне всё обрыдло, меня тошнит»… И она побежала в туалет. Её действительно вырвало. Она плевала в унитаз, бормоча: «Рука в крови — мерзость… пакостник, шут, притворщик». Она встала под душ. «Грязь, грязь, грязь!» Выйдя из ванны, искала свою одежду — плохо, ей везде плохо. Я удерживаю её. Руки совсем ледяные — окоченели, её грудь — камень, её ноги раздвинуты, будто в параличе, её застывшее лицо как потрескавшийся мрамор. Нежно, мягко, теплой ладонью разглаживаю окаменевшие черты и что-то бормочу, шепчу, чем-то соблазняю, и увожу, увожу — от этой агонии, от её собственной дурноты и ступора, из которых выход только один — из окна вниз головой.