Александр Кириллов - Моцарт

Три часа ночи. Я спускаюсь в бар, чтобы выпить. Там пусто. Освещенная стойка и одинокая женщина. При входе в бар я обрадовался, что он пустой, но когда увидел за стойкой женщину — расстроился. Никого не хотелось видеть в три часа ночи, тем более разговаривать. Хотелось побыть одному в тишине, в полутьме, со стаканом спиртного. Удивил стук собственных шагов. Слишком тихо, непривычно тихо в баре — отключили «фоновую музыку», которую привыкаешь уже не замечать. Я подхожу и сажусь рядом. Агния не шелохнулась, проигнорировав. Она молчит, заметив меня, а я никак не показываю ей, что вижу её. Бармен наливает мне виски и снова исчезает. Глоток, другой, алкоголь бьет мне в голову. Меня кружит по темному бару. Мне не за что зацепится и я хватаюсь взглядом за Агнешку, как за громоотвод — такой нервный шок испытывает мой организм в её присутствии. На ней платье из темно-зеленой ткани с разбросанными в беспорядке алыми гвоздиками. Декольте до плеч, на запястье рубиновый браслет. Появляется бармен, наливает очередную порцию мне и ей, и мы опять вдвоем в пустом баре за одной стойкой, сидим на высоких табуретках, смотрим на полки, уставленные спиртным, и молчим. И чем дольше молчим, тем труднее, невозможнее произнести хоть слово. Любая фраза кажется неуместной, пошлой, глупой. Шелестит у меня в стакане колотый лед, когда я подношу стакан ко рту, чтобы сделать глоток. Также шуршит лед и в её стакане. Я прошу у бармена тихой музыки, если возможно, моцартовской. Соль-минорная симфония в чьей-то немысленной обработке скрашивает наше молчание. Я даже не представляю, о чем Агния думает. Нечесаные, спутанные ветром волосы лезут ей в лицо. Я не вижу её глаз, а значит не могу даже предположить, какое у неё выражение лица.

«Помнишь, мы танцевали с тобой в баре, едва познакомясь?» — с муками рожаю я дежурную фразу.

Агния услышала, обернулась. Взгляд отсутствующий, сонный, красивой японки, — так смотрят на случайного прохожего из окна кафе.

«Как одержимые, как в последний раз, помнишь?»

«А это и было в последний раз. Первый и последний. Мне показалось тогда, что я тебя не знаю».

«Да, мы, действительно, едва были знакомы».

«Я не об этом. Мне очень хотелось думать, что я тебя не знаю. Но теперь я подозреваю, что так хочется думать нам всем при каждом новом знакомстве. Мы так и думаем, иначе бы вымерли давно».

Я пропускаю её слова мимо ушей, допиваю виски.

«Мне, казалось, всё только начинается. А сегодня отсняли последний эпизод с Лиз, и она уже улетела».

«Погрузив сердца мужчин в глубокий траур».

«С чего ты взяла?»

«Она же всем нравится?»

«А что в ней может нравиться? Она стервозина, и еще какая».

«Зачем же со стервозиной ходить, держась за ручку? Ах да, прости, она же Лиз. Тебе по роли положено таскаться за ней».

«Не таскаться, а волочиться. И не мне, а Вольфгангу».

«И предавать всех подряд, ради красивой сучки, окруженной похотливыми кобелями».

«Кто ж не грешен, брось в меня камень, — оправдываюсь я. — К несчастью, взбунтовавшиеся гормоны кому угодно вышибут мозги, не только Вольфгангу».

«Знакомый мотивчик, — оборачивается Агния, — от кого бы ещё мне здесь такое услышать?»

В её глазах напряжение; и неожиданный вопрос: « Тебе нравится Лиз?»

«Сам задаюсь этим вопросом, что в ней может нравиться? Голос ! Да, первое, что приходит в голову — её голос. Голос и заставил Леопольда обратить на неё внимание. Классной, говорят, была певицей».

Агния, прихватив с собой стакан виски, перебралась в кресло. Вжавшись в него, она уперлась босыми ногами в панель под настенным зеркалом. Узкие длинные ступни, как у подростка, их хочется упрятать в белую шелковую перчатку. Взгляд отрешенный — смотрит из зеркала поверх моей головы и тонет где-то у меня за спиной в полумраке бара.

«О её голосе, кроме Леопольда, есть еще отзыв известного журналиста Шубарта, — вспоминаю я, пересев к Агнии поближе, — только не путай его с Францем Шубертом. „Превосходная певица Ланге владеет всеми регистрами (этот закадровый текст мне пришлось выучить наизусть). С одинаковым совершенством она поет как полным голосом, так и вполголоса. За своё portamento, за нюансировку, за легкие, крылатые звуки, за свои несравненные фермато и каденции, за свою величавую манеру она в наибольшей степени обязана своему великому учителю“ 95 95 Schubart. Ästhetik der Tonkunst. S.135 Даниэль Шубарт, швабский поэт, журналист и музыкант … Но не Моцарту, представь. По какой-то злой иронии этот „великий учитель“ — аббат Фоглер, чьи композиции и образ мыслей оскорбляли слух Вольфганга, как, впрочем, и его игра на клавире. „Слушателям нечего было сказать, кроме того, что они видели, как играли музыку на клавире “. Это он об игре Фоглера… Тем не менее среди учеников аббата были Карл Вебер, Мейербер…»

«Я спросила… тебе нравится наша Лиз?»

Я притворился, что не понял, о чем она спрашивает, и молчу, ожидая уточнения.

«Вы хоть осознаете, чем она, собственно, вас привлекает? Ну, хоть чем она пахнет?

«Спермой».

«Сладкий дух. Она, должно быть, пропиталась вашим мысленным оргазмом».

«Ты злишься. Не надо преувеличивать. Она нравится далеко не всем. Мне не нравится. Весь её вид, которым она якобы говорит — хочу , а невинным взглядом останавливает: ни-ни-ни — только ко мне не прикасаться, не-зя — мне претит».

«Она провокаторша?! — Агния сползла с кресла, подойдя к зеркалу. — Моя сестра провокаторша. Умеет легко манипулировать мужчинами, а я мышка , которая рожает её бывшему жениху детей и терпит её милые художества. Я намерено избегаю появляться с мужем в домах, где бывают супруги Ланге. Если же мы оказываемся с ними в одной гостиной, моя Констанца испытывает неизжитое чувство ревности. А мой муж, словно лунатик, в задумчивости кружит взглядом вокруг Лиз. Сестру это возбуждает. Она пьянеет от его взглядов. И моя Констанца c бесстрастным лицом наблюдает за ними издалека, а очередной ребенок многопудовой гирей оттягивает ей живот. Никогда он не будет смотреть на меня, свою жену, такими глазами, никогда его лицо не будет пылать так в моем присутствии. После таких встреч он бывает дома мягок, ласков, нежен и тих… За всё тут же винится, всё принимает, не возражая, безропотно и смиренно; и спит тихо-тихо, будто душа его отлетела и забыла дорогу назад… Я люблю тебя, Констанца».

Агния стоит у зеркала, ко мне спиной, и я слышу её оттуда — из зазеркалья. Я вижу только её отражение. Её потерянный взгляд нет-нет и ковырнет мне сердце, будто говорит о неизбежном и вечном разочаровании Евы, которое ей приходится пережить, опрометчиво протянув своё яблоко «адаму».

«Между прочим, — говорю ей, — надо было бы тебе присмотреться к Лиз. Мне кажется, что Констанца ведет себя с мужчинами очень похоже».