Александр Кириллов - Моцарт

Я протягиваю к ней руки, спускаю её на землю, надеваю ей на ногу туфельку, испытывая при этом внезапное возбуждение. И это не любовь? Да говорите мне что угодно! Я взрываюсь при виде её, будто меня воткнули двумя ногами в розетку; и ощущаю свою ненужность и пустоту, если меня из этой розетки выдернуть. Особенно это бывает нестерпимо, если это со мной случается при посторонних. Я начинаю лихорадочно соображать, как остаться с нею наедине, и готов на любой обман, мелкую подлость, на всё — ради этих нескольких минут близости. У меня нет благословения отца, а мутер Цецилия следит за нами как Цербер. На секунду оставит нас и тут же явится, будто что-то забыла — и шарит, шарит налитыми зенками, пытает нас алчным взглядом… При матери Констанца тускнеет, делается слезливой, жалкой. И впрямь мне её жалко, чувство похожее на любовь захлестывает меня. «Природа кричит», — кричу я в ответном письме к отцу, продолжая обосновывать ему свое решение жениться, переполненный спермой до самой макушки. И страстно верю всему, о чем говорю, накручивая и накручивая один довод на другой. Религиозность и порядочность не позволяют мне «соблазнять невинных девушек». Страх «заразиться дурной болезнью» заставляет избегать случайных связей. К тому же мой темперамент более склонен к «упорядоченной семейной жизни, чем к беспорядочным связям». Я уповаю на женину практичность и убежден, что женитьба избавит меня от необходимости заниматься бельем и хозяйством, сократит мои расходы… Принуждали жениться? Да я жду не дождусь, когда, завершив все формальности, запущу руку ей под юбку. Наконец Констанца, став женой, займет в доме место Анны Марии и будет так же в нем царить, как и Анна Мария в Зальцбурге. А там, где мать — там устроенная жизнь, там покой, там любовь и понимание. « Всего лучше мне дома, мне всегда там будет лучше, как и всякому настоящему, честному и лояльному немцу, который, если он холостяк, то живет совсем один как добрый христианин, но если женится, то любит жену и с усердием воспитывает детей» . Эта матрица, заложена в его сознании с самого детства. И Констанца, какой бы она ни была, став женой, — неприкасаемая часть этой неотвязной химеры. Я бы мог назвать союз с Констанцей «разумной любовью»; и буду в этом упорствовать даже вопреки собственному опыту, внушая это всем, как внушал Вольфганг своему молодому другу Г. фон Жакену: «Разве блаженство, какое сулит нам разумная любовь, не отличается, как небо от земли, от удовольствий капризной и непостоянной любви?» Вот, что бы мне хотелось внушить и Агнешке. Она, как и моя мама, должна пахнуть ребенком, распоряжается на кухне, а по ночам шептать мне на ухо милые глупости. И не хочу я видеть очевидное, я подавляю в себе дурные предчувствия и пренебрегаю «звоночками» сверху. Если это и химера, я всё равно не могу не жениться на ней. Жениться, чтобы « обрести некую определенность (на что у меня, слава Богу, действительно есть надежда), и потому буду неустанно просить Вас, отец, позволить мне спасти эту несчастную» — вот такой пассаж. Неожиданно. Мог бы я свою просьбу о благословении на брак выразить отцу таким вот образом? «Спасти», да еще «несчастную» — сильный довод в пользу брака. Даже если мне это даст возможность обрести «некую определенность» или, вернее, покончить с неопределенностью, чтобы освободить наконец-то голову для сочинения музыки… Как знать? «И всё-таки можно было бы предположить, что семейство Веберов, так глубоко его ранившее, уйдет из его жизни, — заметил мне мой ехида . — Но уж никак нельзя было даже представить, что жену себе он возьмет из дома Веберов».

«ОКО ГОСПОДНЕ»

Всякий раз, когда мой взгляд упирается в доходный дом на Петерштрассе, известный в Вене под именем «Око Господне», у меня портится настроение. Я испытываю что-то вроде удушья и вынужден сразу же распахнуть настежь окно, либо тут же уйти бродить на ближайший бульвар. «Око Господне» — дом, в котором поселилось в Вене семейство Веберов, звучит для меня злой иронией, проделкой Сатаны — и тáк сильно преуспевшего в различных кощунствах. Мне трудно, как Вольфгангу, пережить ощущение праздника, стоя перед этим домом. Как трудно увидеть в Агнешке свою Констанцу. И когда мы с нею бываем счастливы — я чувствую себя преступником. Я и есть преступник, и потому изо всех сил стараюсь на людях ничем не выдать своих чувств. Но все мои «хитрости» шиты белыми нитками, и те, кого это интересует, всё уже подметили, они смотрят на меня неодобрительно, с молчаливым раздражением. Я всячески избегаю, например, взглядов Жозефы, её старшей сестры, которая следит за мной и Агнешкой с откровенной неприязнью. Потому что опять выбрали не её, а она старшая и, как ей кажется, более достойная внимания мужчин. Быть может, мне всё привиделось. Но я же замечаю, спускаясь по утрам в гостиную, как Жозефа, еще не умытая, с распущенными волосами, при виде меня встает из-за стола и, злая как черт, уходит с недопитым кофе в свою комнату. Может быть, ей и плевать на меня и сестру, но я так вижу, и поэтому, пожелав всем доброго утра, избегаю смотреть ей в глаза. Первой всегда подлетает ко мне Софи, младшая из сестер, будто я осчастливил её своим появлением. Вьющиеся волосы, длинный носик, губки полуоткрыты — пастушка с картины Ватто. Во взгляде — любопытство и готовность вляпаться в какую-нибудь авантюру. С тобой легко, — говорю ей, — не то, что с Констанцой, трусихой и застенчивой. Хоть на ней и держится дом, но ею все почему-то недовольны, все ею помыкают. Кто — все? Софи недоверчиво хихикает. Нет, не ты, конечно, Софи, ты ей предана. Вы как близнецы, хотя Констанца и старше на пять лет. Хохочет. А что тут кажется смешного: я ей — «будешь певицей? — она заливается, и так меленько, и зубки у неё меленькие, как очищенные кедровые орешки, а глазки искрятся. Боже, сохрани её от соблазнов. Она кокетлива, пытается меня развлечь, пикируется со мной, отвечает на шутки. Если мне некуда деться и хочется поговорить с кем-нибудь в свободный вечер, я спускаюсь в сумерках в гостиную, и мы с Софи садимся у окна, где светло. Я рассказываю ей о Париже, о Марии Антуаннетте, в которую был влюблен в шесть лет. Софи благодарный слушатель. Она всё ближе придвигается ко мне, а в особенно трогательных местах рассказа хватает меня за руку. За окном поскрипывают кареты, цокают о булыжник подковы лошадей, моргают мутно-желтыми язычками уличные фонари, выстелив улицу дрожащими дорожками света, их пересекают тени прохожих. Констанца ревнует, всё чаще появляясь в темной гостиной со свечкой. Наконец, оставив свечу на обеденном столе, демонстративно уходит, будто нас здесь нет. Софи спохватывается, она всё понимает, она чуткая, и бросает меня одного. Я жду, смотрю в окно, на пламя свечи, подсаживаюсь к клавикордам. Констанца всегда обижена, всё делает как бы из-под палки, и поэтому мне часто кажется, будто все её мучают. Софи сделает — и не заметит, походя, легко, играючи. Констанца идет на кухню как на каторгу, за стол садится обедать, словно в наказание, но стоит ей оказаться в светской компании, как её настроение тут же меняется — она уже весела, легкомысленна, ей всё нипочем. Моя Констанца как ребенок — она нуждается в одобрении. Она расцветает и добреет от похвал. Она страдает, когда её критикуют, когда ею недовольны… Жозефу мать побаивается. Попробуй, затронь её за живое, она способна так отбрить, что мало не покажется. Софи ещё дитя, она летит на любой крик, чтобы помочь, успокоить или услужить хоть чем-нибудь. Мать сама частенько пьяненькой утыкается ей в грудь, рыдая над своей «мученической» жизнью — сначала с нерадивым мужем, а потом — оставшись без него. Алоизией мать восхищается. Алоизия — это она сама, но в улучшенном варианте — красива, пикантна, с прекрасным голосом. Лиз она воспринимает как равную. Когда внизу раздаются голоса Лиз и её мужа Йозефа Ланге, все сбегаются в гостиную совсем как дети, с криками «цирк приехал». Всем хочется ей рассказать о себе, о своей жизни, о жизни семьи, а больше всего хочется услышать как ей живется. Лиз уже знаменита, у неё завидное положение в театре, сам император хвалит её пение… Я сижу у себя в комнате, прислушиваясь к семейной болтовне в гостиной, различая среди прочих её резковатый голос с любимыми интонациями. Мое сердце бьется, но я разрешаю себе спуститься только тогда, когда её просят спеть. Здесь я теряю самообладание и лечу в гостиную, чтобы послушать её, «лживую кокетку с дурными помыслами», но с волшебным голосом. Это не выдумка влюбленного, который обожествил для себя голос возлюбленной, скорее наоборот, её голос обожествил для меня её саму. «Я видел мадам Ланге (Вебер) в Azor et Zemir [опера Гретри] и в Pelerins la Mecque [опера Глюка], она поразительно пела и играла». Это слова отца, а его не заподозришь в пристрастии или в некомпетентности. Он был ошеломлен её пением, что бывало с ним редко, и стал с присущим ему педантизмом доискиваться до причин произведенного впечатления. «Я слышал Лангиху 2раза — у фортепьяно, поющей 5 арий… Она пела с большим expression . Теперь для меня понятно, почему одни мне говорили, отвечая на мои настойчивые вопросы, что у неё очень слабый голос, а другие, — что она обладает очень сильным голосом. Оба мнения справедливы. Постановка голоса и экспрессия всех звуков поразительны, лирические места, passages и украшения, высокие ноты исполняются с исключительной тонкостью — в этом причина, на мой взгляд, такой разницы во впечатлениях. Если в салоне сильные звуки могут казаться неприятными для слуха, то в театре изысканные пассажи требуют от публики предельной тишины и повышенного внимания. Я мог бы сказать больше — это живой голос». Такой сотворил её Бог и мутер Цецилия, которая, не переставая благоговеть перед Лиз, шпыняет Констанцу, ставя сестру ей в пример. « Отцовская порода» , — кольнет она в раздражении свою среднюю дочь и вздохнет — ни талантов, ни красоты, и характер — не дай Господь — обидчива, замкнута, своевольна, как такую пристроить замуж. Поручить ничего нельзя — в одно ухо влетает, в другое вылетает, и помощи от неё не дождешься. На обиженных воду возят, злится Цецилия. Обидой окрашено всё, что бы Констанца ни делала. «Обида» — её стержень и щуп, с которым она продвигается по жизни. Истинно мученица, убеждаюсь я, потому что жалею. Её всегда жалко. Препятствия не помогают ей стать сильной и опытной, но отбирают у неё последние силы. Вместо того чтобы собрать волю в кулак, она безутешно плачет — убойное оружие для жалостливых мужчин, способных к сопереживанию. Мамаша Цецилия сразу это подметила во мне, когда я как-то вступился за Констанцу. «Пей, — приказала ей мать, поймав дочь за руку и усадив рядом — вино разжижает кровь и дезинфицирует воду, иначе сдохнешь от холеры или тифа». И та глотает вино вместе со слезами, не решаясь ослушаться матери. Невыносимое зрелище. Пьяная Цецилия в рассохшемся кресле, обложенная подушечками, ноги в тазу с теплой водой. Мигает огарок свечи. Тупая Жозефа, сидящая напротив, неподвижно смотрит на неё, облокотившись о стол. Софи порхает вокруг Цецилии и умоляет: «пойдемте, мамочка, спать, вытрем ножки, я уложу вас в постельку», — и они уходят вверх по лестнице: злая старуха и заботливая нимфетка. Я беру Констанцу за руку, я всецело на её стороне. Я ненавижу сейчас её мать. Я готов всё отдать, чтобы вырвать её из родительского плена, чтобы осушить её слезы, чтобы доказать всем, что она лучше и талантливей всех, самая умная, с чудным голосом. Я заставлю всех оценить её по достоинству… И что мне стоит ради этого подписать какую-то бумагу с обязательством жениться. Они с опекуном думают, что поймали меня в сладкую ловушку, устроенную в доме Веберов. Но знали бы они, как я сам желал этой свадьбы после того, как моя Констанца в присутствии её опекуна Йозефа фон Торварта, торжественно и грозно тыкавшего в бумагу пальцем, требуя моей подписи, взяла договор со стола и аккуратно, не спеша изорвала моё обязательство в клочки. Я чуть не разрыдался от восторга. Признаться, я сам не был уверен, что они с матерью не заодно, как многие мне внушали. Неплохо заработав на Алоизии, — говорили они, — мать задумала так же выгодно пристроить и Констанцу. Вспомни, письменное обязательство Ланге, которым тот откупился от тещи, обязуясь выплачивать ей ежегодно 600 фл., а после интриг мамаши Цецилии, плюнув, довел эту сумму до 700 фл. пожизненно. И мне тоже предписывалось «вступить в брак с фрейлейн Констанцей Вебер в 3-х годичный срок или выплачивать ей ежегодно 300 фл.». Только за то, что я удостоился чести снимать у Веберов комнату? Действительно, «кто бы ни пришел в дом, не смог бы утверждать, что я с нею общаюсь больше, чем со всеми другими Божьими созданиями. Не хочу сказать, что я с девушкой бываю груб или совсем с нею не общаюсь. Но я и не влюблен . Я дурачусь с нею и шучу, если мне позволяет время (в те вечера, когда я супирую [ужинаю] дома) и, таким образом, — ничего более… О том, что я влюблен, не скажет никто; все говорят, что я поселился у них в доме, и что я женюсь. Я и раньше не думал о женитьбе, а теперь и подавно… Бог дал мне талант не для того, чтобы я убил его на женщину. Я, конечно, ничего не имею против брака, но в настоящий момент он для меня был бы злом… Если бы не слухи, я бы вряд ли съехал». Пишу это отцу 25 июля 1781 года, уже переехав на новую квартиру, куда приходится подниматься по грязной темной лестнице, загаженной нечистотами.