Александр Кириллов - Моцарт

Я так сильно этого хочу, так ярко мне рисуется наша будущая жизнь в мельчайших подробностях, что Наннерль не сможет не откликнуться; и вот мы уже гуляем вместе с нею по Вене, я показываю ей дом «Око Господне», где я жил недавно у Веберов на Петерштрассе. « Клянусь тебе, что если бы не ваше желание с отцом, чтобы я переехал на другую квартиру, я бы точно этого не сделал; — это всё равно, что покинуть собственный удобный экипаж и пересесть в почтовый дилижанс». В кафе мы пьем с Наннерль шоколад, глазеем в окно на прохожих. Её осанку отличает статуарность, манеры — изящество. Удлиненная кисть с узкими пальцами парит с чашечкой кофе над столом. Молочной белизны лицо оживлено веснушчатой россыпью от ямочек на щеках до крыльев носа, удачно подсвечивавших синеву глаза. «Вéнцы — вот моя публика, сестренка. Я люблю смотреть как они мелькают за окном, смеются, болтают. Их ждет настоящее потрясение, я им это устрою. Знаю, что ты мне скажешь, я слышал уже это и от графа Арко, который уверял, что «здешний успех слишком вскружил мне голову. Мол, поначалу все тебя превозносят, ты много зарабатываешь, но что потом? Через несколько месяцев венцам опять захочется чего-то новенького» . Вы правы, г. граф, скажу я ему, но только тот достоин настоящего успеха, кто, предавшись своей судьбе, не задумывается, что из этого выйдет, пусть даже его ждет полный провал. Не надо строить никаких расчетов, чтобы не насмешить Бога. Я уверен, сестренка, ты здесь очень быстро прижилась бы. Тебя везде будут окружать друзья и подружки. Мою сеструху, умную, отзывчивую, настоящую профессионалку все здесь полюбят. Только представь, как бы счастливо мы зажили. Концерты по подписке открыли бы двери в дома местной знати. Император, возможно, еще помнит наши детские концерты. Отец откроет здесь скрипичную школу. И опять соберемся все вместе за ужином, как раньше, всей семьей. Нам всегда есть о чем поговорить, мы с полуслова понимаем друг друга. Будем музицировать или развлекаться «Стрельбой в цель», к чему мы привыкли у себя дома. Мы бы сняли большую квартиру. Совсем не такую как ту, что ты сейчас увидишь. Куда мне предстоит переехать. « Лестницу днем с фонарем не сыщешь. Комната, как маленькая каморка. Попадать в неё надо будет через кухню. А на дверях в мою каморку окошечко с занавесочкой, которую меня просили, когда я одет, убирать, иначе ни в кухне, ни в прилегающей к ней комнате — ничего не видно. Сама хозяйка зовет свой дом Крысиным Гнездом». Куда же ты? Чего ты испугалась? Счастье не высидишь и не вычислишь — оно всегда вопреки. Услышь меня, Наннерль! Нет ответа, нет и нет. «Дражайший мой папочка, услышьте хоть вы меня, я вас прошу, ради всего на свете, поддержите меня в моем решении вместо того, чтобы искать в этом попытку, якобы отпочковаться от вас . Но вам во всем видится подвох. Вами услышано только — «отпочковаться». Вы, как Иаков, решили побороться с Богом, но нельзя при этом прибегать к нечестной игре, говоря, что я будто бы предпочитаю учеников по душе… Да, предпочитаю, но где ж их взять. Нет, всё не так, всё полуправда» . «Я, молодой человек, — говорите вы обо мне, — нахожу этот труд [преподавания] не соответствующим зарплате, и будто бы считаю, пусть лучше мой 58-летний отец бегает по урокам за нищенский гонорар, в поте лица зарабатывая деньги… в то время как я буду забавляться, давая бесплатные уроки молодым девушкам?» Моя душа протестует. Сколько слов мною потрачено, сколько накипевших слез проглочено, но вы, отец, будто не слышите меня.

«И всё-таки Леопольда можно извинить», — решаю я, отвлекаясь от собственных фантазий. Я наслаждаюсь паузой в съемках, пока меняют кассету и оцепляют часть улицы, по которой мне предстоит бежать. «Он потерял голову, несчастный старик, которого я очень люблю». Отношения с родителями всегда выстраиваются трудно, особенно с отцом. Он хочет слепить свое чадо по своему образу и подобию; чадо всё ему простит, даже его неправоту, пока не утрачена вера. Но не дай бог, если поколеблется вера в отца. Страшно подумать, что твою боль, которой ты поделился с отцом, вывесят всем на обозрение, как грязное белье. « Я придерживаюсь того мнения, дражайший мой папá, что всё то, что говорится между отцом и сыном, всегда остается между нами и не предназначается никому другому» . Откровение — как открытая рана. «Дети, ах, дети, — скажут мне. — Они так наблюдательны, так коварны, когда взрослые встают у них на пути». Ну а родители? Разве они не пренебрегают здравым смыслом, требуя от своих детей безоговорочного повиновения, даже не пожелав вникнуть в мотивы сыновних намерений»…

И опять стихия съемок, подхватив, закружила меня от дубля к дублю. Я пересекаю улицы Вены, останавливаюсь на перекрестках, взбегаю по мраморной лестнице княжеского особняка и, ворвавшись в залу, в отчаяние кричу прямо в камеру: « Как вы, мой отец, зная всё об архиепископе, о сути конфликта, упорно меня подталкиваете повиниться перед ним лишь бы меня оставили на службе, лишь бы всё было так, как вас устраивает?! А если бы вам самому пришлось, получив выгодные предложения, слезно просить отсрочки у князя всего на пару дней и, вместо милостивого согласия, получить пинок в зад?» О, Боже, что это? Я обнаруживаю себя лежащим вниз головой на ступеньках лестничного марша княжеской резиденции — весь в синяках, с болью в плече — и только успеваю заметить, как створки двери приемной князя-архиепископа бесшумно смыкаются… Дражайший мой батюшка, вы только представьте себе: закат, зал, зыбкий силуэт князя, полуобернувшегося от окна — размытый, разъятый солнечными лучами. Я ору, а он смотрит на меня равнодушно, устало, и так долго, что это уже становится неприлично. Я ощущаю, как мой пыл угасает, все мои доводы исчерпываются, а конфликт не разрешается. Я словно луплю мячом об стенку, сражаясь сам с собою. Граф Арко неспешно подходит ко мне сзади, твердо берет меня за плечо, разворачивает к двери и настойчиво подталкивает к ней. Выводит из залы, и уже у самой лестницы, безучастно, не зло, даже с ленцой даёт мне пинком под зад, да так сильно, что я, не устояв на ногах, качусь вниз по ступенькам. « Вы не подумали, отец, — спрашиваю я вас теперь, лежа с разбитой головой на сияющей белизной мраморной лестнице, — что, идя после этого на попятную [с архиепископом], я стал бы последним подлецом на свете. Нет, не подумали и не поддержали. Отéц вы, конечно, но не тот, лýчший отец, любящий, и озабоченный не только своей, но и честью своих детей, — одним словом, не мой отец» .

Услышьте теперь и вы эту убийственную паузу, в которой гудит набатом отцовское сердце. Леопольд смотрит на меня с экрана, потеряв дар речи. Мне бы очень хотелось пожалеть старика, если бы тот из-за собственного бессилия не был бы готов на всё, не исключая позорных уловок: «Я подобен бедному Лазарю. Моя домашняя одежда вся в дырах, если кто-то звонит [в дверь] по утрам, я прячусь. Моя старая фланелевая сорочка, которую я ношу ночью и днем много лет, так изодрана, что едва держится на теле, и у меня нет средств, чтобы сшить себе другой халат или ночную сорочку. С того дня, как вы [с мамой] уехали, я не справил ни одной пары обуви. У меня нет больше черных шелковых чулок. В воскресенье я надел старые белые чулки, которые купил за 1 фл. 12 кр. Если бы мне сказали несколько лет тому назад, что я должен буду носить штопаные чулки и буду несказанно счастлив надеть твои старые фетровые туфли, когда подморозит… что я буду вынужден напяливать на себя старые рубашки одну поверх другой, чтобы защититься от холода — думал ли я об этом?.. Ты же, слушая только похвалу и лесть, всё больше делаешься бесчувственным к нашим обстоятельствам». Мой ответ отцу звучит отчаянно: «Вы меня парализуете»…