Александр Кириллов - Моцарт

Если даже предположить, что я в письме к отцу схитрил, чтобы скрыть свои истинные намерения из страха отцовского проклятия, то и поведение Констанцы (за исключением всего, что делалось под диктовку мамаши Вебер) тоже никак не свидетельствует о её любви ко мне. Она откровенно кокетничает с молодыми людьми, будучи невестой, а вместо признания вины всем очевидной и слез примирения, на её лице маска немого безразличия (и это не игра — она, кто угодно, но не плутовка).

В ней явно отсутствует интерес к будущему браку, и если бы у меня возникло желание прекратить эти отношения, перестав посещать их дом, — ну и ради Бога. «Я должен сказать, что, действительно, в то время, когда я клялся отцу, что не собираюсь жениться, никакой любви еще не было; она родилась только благодаря её [Констанцы] нежной заботе и уходу». Или… неужели её можно заподозрить… Нет, нет-нет, она всё-таки представляется мне искренней, прямодушной, бескорыстной, а всякая ложь, я думаю, ей ненавистна. Не забудем, что «брачные силки», долго и искусно сплетаемые мамашей Вебер и опекуном фон Торвартом, она в одночасье разорвала вместе с добрачным договором — вот так, одним движением на две половинки. «А любви там особой и не было, — вдруг снова соткался из моей душевной смуты мой двойник, упрямец и сердцевъед , — ни с одной, ни с другой стороны — одна сплошная энергия заблуждения».

«Во всяком случае, как мне кажется, её собственный покой, принятый ошибочно за редкую цельность её души, был ей всего дороже, — предположил режиссер, выслушав нас с Агнешкой. — И всё же это откровенный шантаж со стороны Веберов, скажем прямо, и он не мог не разозлить догадливого Леопольда. Да и Вольфганг не зря оправдывается: „Даже если бы то, что Вы написали мне, было бы правдой, будто для моих ухаживаний в доме были умышленно открыты все ворота и двери, а нам была предоставлена полная свобода etc., то и тогда бы наказывать их было бы слишком. Господин Торварт провинился, но не до такой же степени, чтобы его и мадам Вебер заковать в кандалы и отправить мести улицы с табличкой на шее: Растлители молодежи …“ Как бы там ни было, — закрыл тему режиссер, — они добились своего, склонив к браку с девушкой того, кто даже не был в неё влюблен».

НАВАЖДЕНИЕ

У Агнешки свободный день, а без неё всё идет у меня через пень колоду. Я с трудом въезжаю в сцену, мне нужны для этого лишние усилия и время, словом, нет стимула для вдохновения. Но если она на площадке — у меня за спиной вырастают крылья и я готов, как в состоянии аффекта, перемахнуть через трехметровую стену.

Лиз сидит на диванчике, задрав ноги, пока костюмерша примеряет ей туфли. Снимается эпизод отъезда Вольфганга в Париж. Накануне отъезда господин Каннабих устраивает в честь молодого друга академию. Лиз поет две свои любимые арии « Aer tranquillo » из Re Pastore 94 94 «Король-пастух» — опера на текст Метастазио (написана в 1775 году в Зальцбурге). и « Non sо d’onde viene ». Ей сейчас петь, а она совсем не волнуется. Я не устаю ей поражаться. Лиз будто знает, что никогда не разочарует режиссера: на что тот рассчитывал, приглашая её, то он сейчас и получит. Может быть, она не очарует вдохновенной импровизацией, но выдаст столько, сколько от неё ждут. И церемонность в её случае не порок, а как бы «глянец» на её личности. Она не завистлива, не ревнива. Никогда не бывает мрачной, раздраженной, усталой. Всегда приходит выспавшейся, всегда в форме — знает себе цену. Если что требует, то по праву, и усомниться в этом никому никогда не придет в голову. Я вижу, с каким старанием возятся с нею костюмерши, по несколько раз меняя то обувь, то платье. Помогают ей надеть чулки, опрыскать духами её дебелое тело. Она же сидит царицей, поглядывая в зеркало, которое ей услужливо подставляют: кивнет довольная или, отклонившись, покачает головой. Она полненькая, не то, что Агнешка. Тело розовое, как у молочного поросенка, мягкое нежное, и когда обнимешь, обволакивает тебя так, что и косточек не почувствуешь.

Прибежала ассистентша. Лиз зовет меня пройти с нею текст и проводить её на площадку. Я тут же подхватываюсь, сам себе удивляясь, и бегу к ней. Конечно, не из благодарности, что меня поманили. Лишь бы только не заподозрили, как мне, в сущности, на неё начихать.

Сидя на кушетке в розовом платье, она протягивает мне пухленькую ручку и я послушно её целую. Я не могу не поддаться её обаятельной улыбке, её царственным жестам, в которых столько же достоинства, сколько и снисходительности к нам — мужчинам. Мы идем с нею тенистой аллейкой. Лиз часто вздыхает, затянутая в корсет, и обезоруживающе улыбается мне, а я слежу, чтобы невзначай не задеть её розовый кринолин. Нас обгоняет велосипедистка, звякнув в звонок: оборачивается, — и только одно мгновенье сканирует нас самурайский взгляд Агнешки, — и я уже вижу её спину в майке изумрудного цвета.

Лиз поёт в кадре, как всегда, безупречно. Оркестранты в белых париках и голубых камзолах, руководимые маэстро Каннабихом, сидят подковой. Внутри подковы — Лиз. Ручки опущены, прижаты к кринолину. Глаза закрыты, пока звучит проигрыш в оркестре. От томительных переживаний лицо опущено и отвернуто от публики. На нем нет страдания — это парение души. Но в самых чувственных местах её руки крестом ложатся на грудь, как будто хотят удержать, разрывающееся от боли сердце. Мне кажется, что Лиз сейчас взмахнет руками и воспарит над толпой, как святая в момент вознесения. «Этой последней арией моя дорогая Веберша сделала честь себе и мне», — шепчу я мадам Каннабих.

Прощание у Каннабихов проходит суетно, буднично, в какой-то спешке. За семейным обедом « мад [ам] и м-сье ни словом не обмолвились, чтобы хоть как-то выразить мне свою признательность, не говоря уж о небольшом подарке, пусть даже безделице. Какой там, даже спасибо не сказали, хотя столько времени было потрачено на их дочку м-ль Розу… «А я так старался», — признаюсь я с обидой Анне Марии, уже садясь в экипаж. Каннабихи даже не выходят проводить, отпустив нас с Богом и пожелав удачи. В доме Веберов иная картина. Веберша [Лиз] от доброго сердца дарит на память две пары кружевных манжет из Filet как скромный знак признательности. Папаша Вебер вместе с нотами, бесплатно переписанными для меня, и пачкой нотной бумаги — преподносит от всего сердца комедии Мольера с надписью: «Ricevi, amicus, le opere del Moliere in segno di gratitudine e qualche volta ricordati di me» («Примите, друг, сочинения Мольера в знак благодарности и иногда вспоминайте обо мне») А задержавшись наедине с Анной Марией, признается ей, едва не плача: «Вот и уезжает наш лучший друг, наш благодетель. Да, конечно, если бы не г. Ваш сын… Он много хорошего сделал для моей дочери, и заботился о ней. Она не в силах выразить ему всю свою благодарность». Они всей семьей просят нас отужинать до отъезда. Анна Мария благодарит, но никак не может принять их приглашения — времени в обрез, надо укладываться. И все плачут, когда мы уходим. На улице холодно. Г. Вебер, подсадив матушку в экипаж, нахваливает ей своих дочек. Короткое мгновенье, когда о нас с Лиз забывают. На её ресницах крохотными сосульками дрожат слезы. Я отогреваю их своим дыханием, и горячими губами вбираю одну за другой. В её глазах удивление, обида, покорность участи и проблеск надежды — вдруг всё изменится, и я останусь. Едва я заглянул в них, как тут же провалился куда-то со всеми потрохами. В ушах еще шумит от ощущения виртуального падения, я еще вижу её губы, подставленные мне для прощального поцелуя, как вдруг её маленькая ручка, соскользнув, сжала мой член. Я махнул рукой, посылая семейству Веберов прощальный привет, а меня бьет сладострастная дрожь. Пока снимают её крупный план, я чувствую Лиз у себя за спиной и не могу унять эту мерзкую дрожь. Не могу даже переодеться, хожу из угла в угол — и сжимаю кулаки. Я забыл Агнешку, я всё забыл. Как текст еще не вылетел из головы. Никого не вижу, только её, весь организм живет только ею. Её глаза мне сказали — хочу, её жест выдал её желание. Она всё еще на съемочной площадке. Мне кажется, она нарочно выигрывает время, как любая женщина, оттягивая минуту, когда я смогу к ней подойти. Но сегодня она улетает, времени у нас в обрез. Я кое-как переодеваюсь. Моё терпение кончается, а я всё хожу кругами возле её закутка, где её раздевают преданные ей костюмерши. Я замечаю Агнию, мелькнувшую на велосипеде — её бесстрастный взгляд на фоне изумрудного заката. Я решаюсь, и вхожу к Лиз. Она сидит на стуле в нижнем белье, в чулках с подвязками. Её руки метнулись вниз, скрестив ладони между ног, вместо того, чтобы просто запахнуть халат. Ромашки вплетены в волосы, пышная челка лезет на глаза, алебастровые плечи, ничем не стесненная грудь в глубоком вырезе. Улыбка и взгляд нежно любящей институтки, уводимой за руку деспотом-отцом. Её тянут, она оборачивается — она приросла к тебе всем телом, единственному до конца жизни. Я оглядываюсь, вокруг люди, спрашиваю: ты скоро ? На её лице промелькнуло недоумение, сменившееся ласковой непонятливостью девушки, случайно схваченной вами за руку. Ух, так и хочется сразу сказать ей, обознался, извините. «Я битый час тебя жду». — «Ждешь? Проводить в гостиницу? Я просила? Но… если так, прости, что задержала. Ты иди, можешь идти, ты свободен». Но я не ухожу, я в ступоре. Тогда Лиз встает, обнимает и целует. «Спасибо, ты замечательный партнер. Надеюсь, еще когда-нибудь мы опять с тобой окажемся в одной картине», — и зовет костюмершу. В павильоне слушают мой закадровый текст к уже отснятой сцене: «Этот доверчивый Керубино признается отцу из Парижа: « [Б] едные Веберы испытали настоящий шок, не имея от меня никаких новостей в течение месяца, они посчитали меня умершим, а утвердились в этой мысли потому, что в Мангейме обсуждали смерть моей блаженной матери от заразной болезни. Они просили [Бога] о спасении моей души; бедная девушка [моя Лиз] ходила каждый день в храм Капуцинов; вам это покажется смешным, но не мне. Я этим тронут, и ничего не могу с этим поделать». Я иду мимо: перед глазами белые ромашки, грудь и плечи цвета сливок, а между ног пухленькие ладошки с розовыми ногтями. Я, как выбравшийся из шторма счастливчик, еще не осознавший своего спасения, но и не отошедший еще от слепой стихии, перепахавшей меня как цунами. Хочется стряхнуть всё с себя или отряхнуться от чего-то, что налипло нестерпимым зудом Я иду в сауну и сижу там несколько часов, с кем-то болтаю, даже не помню о чем. Из сауны, совсем уже поздно, возвращаюсь в свой номер и ложусь спать. Не спится. Я чувствую под собой её податливое тело. И, куда бы я не сдвинулся, оно услужливо подкладывается под меня. Я ложусь на спину, оно ложится на меня сверху. Я сажусь в постели, оно уже у меня на коленях, обхватив мои бедра ногами. Я маюсь по номеру, оно маячит на простыне — розовое, влекущее к себе, на всё готовое — «иди, иди», зовет меня, манит, притягивает.