Геннадий Беглов - Досье на самого себя

Все покрыто моим потом. Липнет масляная краска стен. Не вижу, но чувствую, как оставляют на полу следы босые ноги.

Прохладен лишь унитаз. Беспрерывно спускаю воду, мочу ладони, прикладываю к плечам, к груди, к шее.

Привязался мотив. Мучает уже неделю:

В тысячный раз просвистываю его, мычу без слов, отстукиваю пальцами по решетке:

Началась десятая тюремная ночь. Душная, липкая, бессонная.

Лампа в лицо. Но рядом наслаждение — вентилятор.

— Извини, Костров, что разбудили. Ничего. Днем доспишь.

Пытаюсь говорить спокойно. Кажется, это удается мне.

— Вы не пробовали с арестованными говорить нормально? Дома же вы так не разговариваете?

Майор хмыкнул. Продолжает искать что-то в ящике стола.

— Капризный ты, Костров. Перед тобой извиняются, что разбудили… А ты опять недоволен.

— Я по ночам не сплю. Вы не можете об этом не знать. И извинение звучит насмешкой.

— Так не спишь, потому что боишься…

— Да. Я боюсь. Боюсь, что никто никогда не узнает, какой вы…

Он с силой загоняет ящик в стол.

— Мы разобрались, что такое — Костров! Это сейчас важнее…

Снова хмыкнул и презрительно добавил:

— Пистолет запрятать получше и то не мог:…ровый из тебя контрик.

Обыск в Ленинграде я предвидел. Наган не был спрятан, он валялся на

полу под грудой книг. Я бы решился сам сказать о нем, если бы с самого начала была хоть малейшая логическая связь между моей жизнью и арестом.

— Это отцов, — лгу я совершенно сознательно и, как выясняется тут же, совершаю этим ошибку.

— Откуда он у отца появился? Когда?

— Ну, этого я не знаю.

— Умер он в январе сорок второго, так?

— Да. Третьего января.

— Наган был при нем?

— Он умер от голода… При чем тут? А наган я нашел позже, уже после… Когда умерла мама.

— Где нашел?

Болван! Я же сам себя загнал в угол. Где, где я мог его найти? Если я нашел его не в своей комнате, тогда при чем тут отец? Сказать правду?.. Но он же теперь не поверит ни про буфет, ни про мужика в зеленом ватнике…

Пауза затягивалась как петля.

— Горобец приходил к отцу? Иван Петрович Горобец… Ты видел его?

— Никто не приходил… Даже не слышал про такого.

— Ты вспомни, вспомни получше… Высокий такой. Рост… — Майор заглянул в бумаги. — Рост — сто восемьдесят два. Дядька заметный. Я тебе и фото его покажу.

Выдвинул ящик стола, достал офицерскую книжку, раскрыл, подставил под свет лампы.

Каллиграфическим почерком крупно, черной тушью: «Горобец Иван Петрович». Фотография. Глаза мужчины смотрят прямо в мои глаза…

(Это он! Он! Я узнал его мгновенно.)

— Дезертировал из-под Пулкова двенадцатого декабря сорок первого. Труп обнаружен в вашем доме на четвертом этаже, в комнате номер пять. Наган его. Вот регистрационный номер… — Листает удостоверение. — Этот же номер на нагане, найденном у тебя… А?

Майор улыбается, не скрывая удовольствия.

— А? Что же выходит? То ли папочка пристукнул Горобца, забрав оружие… То ли приобрел его у него. Зачем? А?

Я рассмеялся. Да, да — рассмеялся, довольный и счастливый. Все сейчас кончится, и меня отпустят. Ну, не сейчас — утром, но отпустят. Не надо было лгать про отца. Надо было сказать правду, только правду и все. Боже, как все просто…

— Простите меня, майор. Все было не так…

И я рассказал все, как было. В конце рассказа я даже показал ему шрамы у соска и плеча.

— Вот сюда она вошла… А вынимали отсюда…

— Почему не сдал его потом?

— Патроны я выбросил. А он валялся… Так… Как напоминание о собственной слабости.

— Незаконное хранение оружия. Пятерка.

— Знаю.

— А при наличии мыслей о смене правительства — не меньше десятки.

Приблизил лицо к вентилятору. Жмурюсь. Через глаза проникает бодрящая свежесть.

— Оружие было… Мыслей не было.

— А дневничок?

— Вы имеете в виду — блокнот? И что?..

— Ну, как «что»… Ленин призывает учиться, а ты что?

Сейчас я лишу себя вентилятора… Сейчас я буду возвращен в липкую вонючую раковину, где буду всю ночь задыхаться. Я кричу ему в глаза, что встречал в жизни подобных ему кретинов в роли учителей… Но кричу не вслух. Мне хочется еще подышать, хочется, чтобы шевелились у висков волосы. Я продолжаю жалеть себя…

Говорю крайне вежливо:

— Вы же грамотный человек, майор… В записи есть слово «согласен». Оно главное. То есть, я согласен с Лениным.

— Но дальше у тебя вопрос: «А если учитель кретин?» Не так ли?

— Совершенно верно.

— Так, кто этот «учитель»? Это же лицо конкретное?

— Конкретное, конкретное. Для каждого оно свое, но конкретное. Для одного «учителем» может стать отец, для другого — товарищ или школьный учитель. Это не понятно разве?

— Подожди, подожди, Костров… Не уводи в сторону. Здесь слово «учитель» имеет под собой имя соб-ствен-но-е! Ты только хитро зашифровал его… написал с маленькой буквы.

Наступила длинная пауза. Вентилятор. Ради него я был готов слушать любую чушь.

— При чем тут маленькая буква?

— Не «при чем», а «при нем», — промолвил майор тоном заговорщика.

Взгляд его покидает меня и уходит в сторону. Поворачиваю голову. На

стене портрет. (Вот черт! Ничего не поделаешь… Придется расстаться с вентилятором.) Говорю тихо, растягиваю слова и глотаю в последний раз звенящую ласковую струю.

— Объясняю вам, майор, еще раз… И если это пойдет вам на пользу, повторю с удовольствием и в третий… Для кого-то вы — отец, для кого-то вы старший товарищ. Кто-то вас считает для себя учителем с большой буквы. Верит каждому вашему слову, следует вашему совету, перенимает ваши взгляды, поступки… — Пью взахлеб воздух, почти пьянея при этом. — И в этом несчастье не сможет помочь им никто. Даже Ленин… Повторить?

Повторил это я уже в камере.

С вечерним чаем приносят заказанные накануне бумагу (два листа), чернильницу-непроливашку, перо.

Протираюсь водой весь. Пою последний раз: «Бывали мы в Италии…»

Вывожу осторожно, буква за буквой:

Дорогой товарищ Сталин! Я, Костров Виктор Александрович, двадцати двух лет, уроженец г. Ленинграда, выпускник режиссерских Курсов документального кино, более месяца нахожусь под следствием во Внутренней тюрьме Ташкента.

Мне предъявлено обвинение в том, что я, используя средства кино, выразил на экране мысль о якобы неспособности Вашей как Вождя стоять у штурвала нашей страны. Что у Колеса Истории должен стоять русский человек, что только ему по плечу великая миссия.

Мне не известны истинные причины этого чудовищного обвинения.