Геннадий Беглов - Досье на самого себя

Пересыльный лагерь под Ташкентом. В «пересылке» двенадцать тысяч, и все двенадцать ждут дня отправки, ждут этапа.

В этом барачном городке, окруженном «колючкой», пулеметами и собаками, среди мелких карманников и убийц; среди бывших власовцев и мародеров; среди мошенников и колхозника, который посягнул на пять килограммов артельной капусты; среди гомосексуалистов и профессора, которого черт дернул за язык рассказать в кругу друзей анекдот «про трубку»; среди дезертиров войны и многоженцев; среди бывших полицаев со Смоленщины и перепуганного насмерть еврея, у которого, как установило следствие, двадцать четвертая ветка родословного древа проживает в Бонне; среди всех этих голодных, избитых судьбой, исковерканных пороками, своими и общественными; среди этих дрожащих от холода и страха полулюдей жила надежда…

Она бродит по ночным баракам призраком амнистии, обрывая тяжелые сны, завязывая бесконечные разговоры — разговоры до утра, пока дождливый ноябрьский рассвет не погонит всю эту массу тел инстинктом голода в столовую.

Шепот у печки. Пергаментный старик дразнит молодых тюремной байкой об удачном подкопе. Еще двое не спят на нижних нарах.

— Сеструха в Москву подалась. Собрала все бумаги и махнула. В моем деле главное — справки.

Справа слышно:

— На гидростанции зачеты один к пяти. Вот бы попасть.

— Нас там ждали!.. Туда кессонщики и водолазы.

— Не мели! Какие водолазы?! Пашку знаешь?

— Карзубого?

— Да нет… Харьковский. Тот, что за карман второй срок тянет…

— Ну?

— X… гну! На плотину поехал. У него срок — пятерка, а через год свободка.

— Счастливчик. В детстве говно жрал…

Невольно роюсь в памяти — не ел ли я чего подобного?

— Вы когда отослали письмо? — в третий раз спрашивает Михаил Михайлович.

У нас с ним одно одеяло (у него украли в первый же день), одно преступление и тот же срок.

Он тоже сделал попытку к свержению существующего строя, но методом расхваливания шведского инструмента с показом цветных иллюстраций своим коллегам и перевода иностранных проспектов на русский язык.

Он одобрял текст письма Сталину, но сомневался в том, что подобные послания доходят до Кремля.

— Нужен человек, — говорил он, — непосредственно туда вхожий. У вас есть такой человек?

Такого у меня не было. Не было его и у Михаила Михайловича.

До того, как случай связал меня с Евгением Рокоссовским, я знал о нем совершенно достоверно следующее: родился на два года раньше меня в маленьком городке у польской границы. До войны был в детдоме, откуда сбежал на фронт. В сорок четвертом в пьяной драке зарезал офицера-летчика. Трибунал заменил расстрел штрафной ротой. Через полгода Женька командует батальоном в звании лейтенанта. Любимец солдат и предмет зависти офицеров дивизии.

За несколько дней до конца войны, войдя со своим подразделением в немецкий поселок, распорядился собрать немцев на площади. Пригнали человек шестьдесят.

Под угрозой расстрела приказал петь:

Четверых немцев, не пожелавших участвовать в хоровом пении, расстрелял собственноручно.

Снова трибунал. Победа спасла его от расстрела. Со сроком двадцать пять отправлен в лагерь, откуда вскоре бежал и около двух лет жил в Гаграх на содержании жен ответственных работников.

У одной из них он и был арестован. Рядом с постелью висела гимнастерка со звездой Героя (купил на черном рынке)…

Но главное было не это.

Везде и всюду, на воле и в лагере, он называл себя незаконным сыном маршала. Причем в это верили не только заключенные, но и командование лагеря. Его любили и боялись. Боялись и любили.

Он был единственный из двенадцати тысяч, чью голову не тронула машинка цирюльника, а это считалось пределом уважения и доверия со стороны администрации.

Говорили, что он написал Сталину «обо всем»…

Говорили, что отец ждет от него только «покаянного письма» и тогда…

Так, наслушавшись долгими ночами про Рокоссовского, я засыпал, думая больше о нем, чем о себе.

— Костров! С вещами в баню! — рявкает надзиратель, прервав мои грезы.

Через час, после омовения теплой ржавой водой, дрожа от ночного холода под рваным бушлатом, стою у пульмана с решетками на застекленных люках. Рядом дрожит Михаил Михайлович.

— Быстрей! Быстрей! — лает конвой.

— Гав! Гав! — вторят овчарки.

— Пятьдесят шесть! Пятьдесят семь! — слышен счет начальника конвоя. — Пятьдесят восемь! Пятьдесят девять!

Занимаю верхние нары. Забиваюсь в угол. Здесь, кажется, теплее, хотя шляпки болтов белые от инея.

— Девяносто шесть! Девяносто семь!

— Трах-тах-тахсззз! — и дверь-стена закрыла от нас мир.

Стало тепло и даже уютно.

— Рокоссовский… — услышал я шепот Михаила Михайловича среди тел, наваленных рядом. Я приподнялся и увидел его.

Я узнал его сразу, хотя не видел никогда и ничего о его внешности определенного не слышал.

Черный военный полушубок, яркий шерстяной шарф, меховая шапка, из-под которой торчат светлые жидкие волосы. Рост самый обычный, чуть выше среднего.

Необыкновенным было лицо. Оно выражало гордое страдание и потому было красиво. Казалось, он не думает о себе, казалось, он думает обо всех сразу и обо всем.

Вагон затих. Никто не занимался собою. Все ждали чего-то.

И здесь произошло невероятное.

Кумир массы не спеша расстегнул полушубок, подошел к большой бочке и стал мочиться.

— Холодно, отец? — это была его первая фраза. Полувопросительная, теплая.

Михаил Михайлович привстал с нар, развел руками и улыбнулся.

— Со мной ляжешь, — твердо сказал Женька, снимая полушубок и бросая его к нам на верхние нары.

Полушубок упал на людей. Они, их было трое, немедля соскочили вниз, освобождая место.

Пожелав всем спокойной ночи, Женька накрыл себя и старика полушубком и тотчас уснул.

Возникший в углах шепот прекратился. Все провалилось в душную темноту…

Просыпаюсь от отчаянного крика. Вагон весь на ногах. Перед Женькой на коленях стоит довольно здоровый мужик с расквашенным в кровь лицом.

— Будешь блевать, падаль?! — спрашивает Женька и бьет его ногой.

Мужик пытается сделать требуемое, но что-то мешает ему. Наконец его вырвало. Женька внимательно осматривает блевотину.

— Не он, — молвит Женька, оглядываясь вокруг.

— Ты, поганка?! — и цепко схватил худощавого парня за бушлат, развернул его вокруг себя, и парень, не удержавшись на ногах, грохнулся к параше.

— Ну! Ну! Убью ведь…

Парня стошнило.

Оттащив его, Женька осмотрел трофей.

— Одна капуста, — разочарованно протянул он.

— Кто же сожрал булку старика, паскуды?! Выверну кишки!