Геннадий Беглов - Досье на самого себя

Фамилии, фамилии, инициалы…

После ареста владельцев книги экспроприировали и развозили (странно, не правда ли?) по тюремным и лагерным библиотекам.

Заниматься цензурой, видимо, было просто некогда и некому.

Была другая, более важная работа.

Я зачислен в бригаду бетонщиков.

— Пятьдесят тачек до обеда, тридцать после, — объявил бригадир, вручая брезентовые рукавицы.

Промышленная зона.

По периметру за день не обойдешь. Работы ведутся в три смены. Воздвигаются корпуса комбината и жилые кварталы города.

Два завода круглосуточно выдают жидкий бетон. Самосвалы доставляют к нам на площадку. Мы развозим его в железных тачках.

Бегом по узкой обледенелой доске… Сзади наседают другие… Остановиться нельзя — сшибут. Потом не заберешься с тяжелой тачкой на доску, завязнешь в глубоком снегу.

— Бегом! Бегом!

Болят плечи и спина. Они будут болеть и ночью.

Болят обмороженные пальцы и щеки.

— Живей! Краснознаменная!

Это юмор бригадира. Он у костра. С ним — культорг, беззубый цыган и еще один — Сашка, по кличке «Шпала», длинный, вечно улыбающийся тип.

Шпала — «вор в законе» и работать ему, как известно, не положено. Он хлебает из закопченной кружки чифир и отмечает щепочками на снегу количество тачек.

Все взаимоотношения в бригаде держатся на силе, и потому каждый только сам за себя. О справедливости заикаться глупо и даже опасно.

Возвращаясь с работы, я съедаю вечернюю кашу и заваливаюсь на нары. Заполненное болью тело долго не дает уснуть. Боль сильнее усталости. Волей-неволей становишься очевидцем…

Из санчасти (он там работаем санитаром) к бригадиру пришел Катрин — маленький толстозадый педераст. Он беспрерывно хихикает и облизывает губы. Макает в сладкий чай печенье. Жмурится от удовольствия, рассказывает последние новости.

— Утром один фашист загнулся. Начали раздевать для вскрытия, а у него браслет на ноге… Девяносто шестая проба.

— Не свисти!

— Во… — Катрин крестится кружкой.

— Давай доедай. Спать охота.

Бригадир нарочито громко зевает. Завешивает угол одеялом. Дневальный гасит свет. Все делают вид, что спят. В щекочущей тишине слышно, как Катрин доедает печенье. Звякнула пустая кружка. Вот скинул один валенок, другой… Хихикнул. А вот и громкий храп бригадира. Это он заглушает другие звуки. Стыдится все-таки…

Пятый день бюллетенит культорг. Вспухла рука: Пользовался грязным шприцем. Достал наркотик и со Шпалой подкололся. У Шпалы ничего, а тут лежи… Больному зачеты не идут. Цыган в плохом настроении.

— Деньги, деньги… У меня навалом деньги были! — Это он бригадиру, который заявил, что цыгане — «сплошная голь-шмоль». — Я таких на воле раз-два и к стенке! Вечор подрулишь к заводу в день получки… Худо-бедно — два лопатника саданешь.

— Зубы, видно, у проходной и оставил, — резонно замечает бригадир.

Юрта ржет.

Дневальный — дед Мазай (это от фамилии Мазаев), обычно молчавший, вступается за культорга:

— Да чего ты ему доказуешь? Послушать, дык он один тыщи имел… А на волюшке встреть, дык в кармане вошь одна и та с голоду ползти не можит.

Бригада хохочет, довольная критикой в адрес бригадира.

— Да, читал я твой формуляр! — многообещающим тоном прерывает бригадир. — Контролер в трамвае! Зайчишек ловил дед Мазай?!

Юрта катается от смеха.

Дневальный бросает веник, опускается на табурет и ждет, когда затихнут.

— Грамотной? — Это он бригадиру. — Давай считай. В Ленинграде сколь маршрутов на кладбищах кольцо имеют?.. Восемь! На второй остановке от кольца садись — полвагона без билетов… А почему?.. Потому что не до этого им… Дык рублики так и вынимают, и вынимают. За один троицын день по двести имел. Законные.

В бригаде был только один убийца — Волобуев. Леха. Москвич. Черноглазое симпатичное лицо портили маленькие жидкие усики.

Большинство относилось к нему с молчаливым уважением. Никто не задевал его, но и не искали контактов. Кого он убил, никто не знал, однако статья и срок свидетельствовали о преступлении со всей очевидностью.

По вечерам он исчезал и возвращался поздно, когда все уже спали.

Однажды в середине января градусник показал минус сорок три градуса! Выход на работу отменили из-за опасности повального обморожения.

В этот день из юрты не выходили. Чтобы не выпустить драгоценное тепло, мочились в форточку. Гудела раскаленная печь.

При раздаче обеда (его принесли в ведрах рабочие кухни) выяснилось, что Лехи нет.

Ему оставили порцию, тут же забыв о нем. Поздно вечером распахнулась дверь. Ворвалось холодное облако, и надзиратель:

— Волобуев ваш?!

— Натворил чего? — спрашивает бригадир.

— Повесился, сука… В бане. Выдели двух — за зону вынести надо.

Еще раз ворвалось холодное облако.

Лехино место наискосок от меня, ближе к печке.

Там уже раскладывал свои шмотки дед Мазай. Мешая ему, топтались еще двое с миской, доедая Лехину порцию…

Теперь о Марке Живило.

Это был очень интересный человек и очень болезненный. Чахотка жила в нем с рождения, и он так привык к ней, что относился к болезни с юмором. Он был весь какой-то удивительно юный, хотя ему было за тридцать. Очень красивые нервные руки. Руки художника. И он был им.

Старушка-мать жила в Москве в большой квартире-мастерской, где он оставил недорисованные полотна и безысходную тоску, которая пряталась между строк материнских писем.

Тачку он катал лучше меня. Я был сильнее его, но у него было то, чего не было ни у кого — озорство души.

Этого озорства боялась чахотка, заявляя о себе лишь румянцем на впалых щеках да нет-нет — невысокой температурой. А с тачкой он был просто дружен.

— Доброе утро, красавица, — восклицал Марк, встречаясь с нею.

Гладит заиндевелые за ночь рукоятки, вертит, разгоняет колесо веселым махом руки.

— Давай покатаемся, славная! Не упрямься! Этак и простудиться можно!.. Вы смотрите, целую ночь лежит на снегу! Воспаление легких схватишь, глупышка!

И покатил ее легко, как катают санки беззаботные мальчишки.

— Виктор Александрович! — кричит он, нагоняя меня. — Какую вы видите перед собой цель?!

Он не ждет ответа. Отвечает за меня, смешно копируя мою интонацию тупого безразличия.

— Будь целью мир — я его не вижу…

— Зануда! У вас атрофировался смехотворный орган! А умрете вы самой неинтересной смертью, уверяю вас! Я вас перееду тачкой и вылью на ваш труп раствор. Как вы догадываетесь, он мгновенно затвердеет и на глазах превратится… Не в обелиск, которого вы не заслуживаете, а, извините, в коровью лепешку из бетона.

Я очень отчетливо вижу эту дурацкую лепешку. И себя, навечно замурованного в ней… Я улыбаюсь.

— Вы улыбнулись! — кричит Марк. — Я вижу это по вашим ушам! Они шевельнули шапку!