Геннадий Беглов - Досье на самого себя

Письмо дошло до адресата.

С тех пор марок никто не покупал.

После того разговора в читальном зале меж нами легла некая дистанция, некая мертвая зона.

Я не переходил ее, изучая Марка со стороны, томясь любопытством к нему и переживая всю непостижимость его бытия, а он… Он — не знаю. Может быть, потянувшись ко мне и открыв себя, он теперь судил себя за эту слабость.

Вторично столкнул меня с Марком случай. Именно случай, хотя Марк позднее и уверял меня, что этого хотел он, что это было его желанием.

Наконец и сюда, за колючую проволоку, через запретные зоны, не обращая внимания на надписи «Стой! Стреляю!», пришла весна.

Сняла пропахшие потом и дымом костров бушлаты, дала отдых печам И принесла с собой такую горькую печаль, что хоть не выходи из юрты.

Горланят сойки, раскачиваются на колючей проволоке, дразнят вооруженных людей: «Не пальнешь! Не пальнешь! Мы — вольные!»

Пахнет жареным… Это успели попасть в котелки доверчивые бурундуки.

Шуршат в прошлогодней траве серые ящерицы. Им нечего бояться — до этого не дошли.

Бригаду перекинули на разгрузку шлакоблоков. С платформы. Он, сволочь, хрупкий. Только из рук в руки, по цепочке. За каждый расколотый кирпич занижают процент выработки всей бригаде.

Небо чистое. Теплынь. Разделись до пояса. По цепочке бегут, словно катятся с горы, пемзовые буханки…

В стороне от цепочки — культорг и Шпала. Курят. Бригадира нет сегодня, он на свидании. К нему приехал отец.

Платформа пустеет. Последний ряд кирпичей и все.

Вдруг Марк (он там, на платформе, в самом начале цепочки) закричал:

— Придумал! — и со всего маха ухает шлакоблок на рельсы.

Все замерли.

— Слушайте вы, дурачье! Я придумал! Положим доски… Вот так… Схватываете?! С платформы — на землю! И они будут катиться сами! Сами! Только лови и складывай!

Марк спрыгнул с платформы.

— Айда за досками!

Дорогу перегораживает Цыган.

— Ты что шута ломаешь, жиденок?!

Культорг поднял с рельс кусок разбитого кирпича.

— Это тебе цирк?! Я тебя спрашиваю: цирк?!

Помню лицо Марка. Он нашел глазами меня. Улыбнулся и развел руками. Он ничего не говорил. Он молчал. Но я слышал его слова: «Видишь, я меняю условия, но они опять…»

Цыган бьет его шлакоблоком и что-то орет. Я не слышу, что… Я прыгаю туда, где его лицо, где его беззубый рот. Он хрипит, таращит на небо глаза, слабо пытается оттолкнуть меня, но я продолжаю сжимать пальцы на его шее.

— Витька, не смей! — кричит Марк. — Не смей!

Крик отрезвляет меня. Ору стоящим вокруг:

— Что вы стоите, скоты?!

Они, кажется, ждали этого.

Били все. Били страшно. Били до смерти. И пришлось бы выносить культорга за зону, если бы не подоспевшие надзиратели.

Не принимали участия в этом Марк и Шпала. Марк с философским лицом обмывал водой из ближайшей лужи ссадины на плече, а Шпала все курил и, как обычно, улыбался бессмысленно.

Штрафной изолятор весной — это пустяки. Через пять суток я возвращаюсь в бригаду. Без меня в бригаде прошли «перевыборы». Теперь культорг — я. Цыган в сангородке и сюда более не вернется. Бригадир приглашает «откушать чаю», а Шпала, сдавая карты партнеру, загадочно шипит:

— Не обрежься, культорг…

Марка я нашел в читальне.

— Как новые условия?

— Я тебя понял, — сказал я, пропуская его насмешливый вопрос. — Но мне это не подходит.

— Почему?

— Ты не совсем свободен, Марк. Ты во власти и очень жестокой. Я еще не знаю, что это, но это власть…

— Ты прав. Я во власти самого себя.

— Ерунда.

— Гляди…

Он вынул из кармана монету, прикоснулся губами к ней и положил передо мною на стол.

— Драхм. Греция. Десятый век.

— И что?

— Это я.

Мне стало не по себе, как и тогда.

— Это очень древнее… Это очень мудро и красиво.

Глаза его заблестели. Юношеский румянец залил его лицо. Он был откровенен сейчас до конца. И был великолепен.

— Схватываешь?

— Нет, — прошептал я, глотнув слюну.

— Я спрашиваю: «да» или «нет»? Бросаю…

Он подбросил монету.

— «Нет!» И я следую этому «нет»! Я спросил себя: будет ли мне интересно в тюрьме?

Он перевернул монету.

— «Да!»… И я сделал так, чтобы быть здесь. И мне интересно!.. Будет ли мне интересно, если я ему откроюсь? «Да», — ответила монета, и я открылся тебе.

— И ты никогда не поступал иначе?

— Нет.

— Ты давно живешь… так?

— Мне не было четырнадцати… Я нашел ее на Валдае. Там курганы. Священные могильники. Местные мальчишки копали их потихоньку. Кто меч находил, кто кости. Я нашел ее… А бросил впервые в Москве. Спросил: ехать мне с Ураловым этюды рисовать или не ехать? Игорек в нашем дворе жил. Мотоциклист заядлый и рисовал прилично… «Не ехать», — ответила монета. Ночью звонок в квартиру. Игорь разбился. Все. Точка. Схватываешь?

Марк поднял монету, снова коснулся ее губами и положил в карман. Все это вошло в меня и полностью овладело мной.

На другой день я приступил к обязанностям культорга бригады.

Дневальный будил меня теперь раньше всех, и я мчался в столовую занимать очередь за хлебом.

Днем вместе со всеми стоял на разгрузке по новому методу Марка Живило.

— Культоргу вкалывать не обязательно, — заметил бригадир.

— Обязательно. И бригадиру, кстати, тоже.

— Но-но, не поднимай волны — захлебнешься…

После работы я забегал в цензорскую и получал охапку писем на бригаду.

Писем писали и получали много. Они бережно хранились, их возили с собой по этапам, перечитывали до дыр и часто вслух.

В бригаде только двое не писали и не получали писем: дед Мазай и я.

— Вранье все, — бурчит дед, когда кто-нибудь читал вслух. — Вранье и обман. «Жду, люблю»… А ослобонишься — мать честная! Этому дала, этому дала… Сороки они все. Тьфу!

Но Мазай не в силах был посеять сомнение. Письма продолжали идти, и им продолжали верить.

Выслушав как-то мою историю, Марк возмутился и заставил написать Томке и тете.

Томке я чиркнул буквально несколько строк, а тете накатал четыре листа.

Через неделю пришел конверт. Дрожа всем телом, я вынул из него сложенную вдвое бумажку.

Какая ирония! Это оказалась копия решения народного суда Куйбышевского района города Ленинграда о разводе Фридман Людмилы Яковлевны, проживающей там-то, с Костровым Виктором Александровичем, находящимся в местах заключения…

Выходя из цензорской, я бросил бумажку в ящик для мусора.

Рокоссовский ходил по лагерю в бостоновом костюме цвета натурального индиго и каждый день менял рубашки.

— Привет, контра! Не повесился еще? — Женька угощает «Казбеком». — Бери… Бери больше! От махорки — тоска по Родине возникает. Ну, как Сталин? Помалкивает? А ты еще отошли. Каждый день отсылай. Думаешь секретари их передают? Ими печки топят.