Геннадий Беглов - Досье на самого себя

— Сейчас не сезон, вроде, — горько шучу я.

— К зиме идет заготовка. Эх, если б с папашей я поладил… В момент бы твое письмо… В самые руки. Ну, бывай! — Женька подает руку.

— Воры в бригаде есть?

— Есть. Сашка Шпала.

— Не обижает?

— Да нет…

— Не связывайся…

Он уходит, скрипя новыми лаковыми штиблетами, которые накануне я видел на ногах известного скрипача, прибывшего этапом из Москвы.

Марк отрывает меня от книги.

— Я — экспериментатор, ты — кролик. Помещаю кролика в новые условия. Переговоры с начальником ка-вэ-че (культурно-воспитательная часть) окончились положительно, как и предсказывала монета!.. Ха-ха! Первая запись в журнале опытов: морда кролика вытянулась и стала похожа на муравьеда. Муравьед назначен заведующим клубом!

— Ты что?! Меня выгонят в тот же день.

— Боги никогда не занимались обжигом горшков, — поморщился Марк.

Майор Сметанин, без сомнения, обладал одним из редких качеств: он был вежлив.

— Костров, мы вам доверяем, — сказал начальник КВЧ при первой беседе. — Мы доверяем вам не только материальные ценности. Люди — тоже ценность, а вам работать с людьми. Контингент у нас большой. Талантов — хоть отбавляй. Надо регулярно проводить концерты. Вовлечь в работу кружков максимум. И обязательно — хор. Большой хор. Командование не пожалеет затрат. Пошьем костюмы. Выставки устраивайте. Регулярно чтобы стенная газета выходила и чтоб чистота в клубе была, как в храме. Договорились?

— Договорились, гражданин майор.

— Ну, ни пуха ни пера! К черту посылать начальство не положено… Потому шагайте, принимайте ценности. Жить разрешаю в клубе. Ворья не приводить, не чифирить, педерастов гоните метлой. Все. Вы — свободны.

Я принял ценности: духовые и щипковые инструменты, два аккордеона, рояль и гонг. Расписался в акте в том, что отныне я владетель пяти тысяч четырехсот восьмидесяти семи книг, двух графинов и четырнадцати картин различного жанра (масло).

Штат мой состоял из одного дневального; он же сторож, он же истопник, он же киномеханик, он же Петя Стригун — хулиган из Воронежа, молодой парень с рожей шекспировского плута, который через минуту после подписания акта поставил на стол мятую кружку с крепчайшим чифиром.

— Цейлонский…

Я отхлебнул. Он тоже. Я сделал еще глоток и почувствовал себя заведующим.

— Петр, — произношу я тоном кардинала Ришелье. — Мы должны превратить этот сарай в храм!

Он помрачнел и исподлобья взглянул на меня.

— Сектант, что ли? За это срок могут добавить…

— Да нет же! Вот чудак! В храм искусств! К нам будут идти, как на очищение, понимаешь?

— Как в баню, — осклабился он.

— Да, Петро, да! Баня для омовения души!

— А где метлы брать, заведующий? По юртам воровать больше не пойду — шею могут накостылять.

— Будут метлы! Будут! — пообещал я с такой обнадеживающей интонацией, что Петр просиял и уважительно спросил:

— Как вас звать-величать?

— Зови Виктором… чего там…

— Ни-и… Лучше — Лександрычем.

— Давай Лександрычем.

— Петро! Петро! — ору благим матом на весь зал.

— Ну, чего? Чего вам?

Петр появляется из-за кулис.

— Ты зал подметал?

— А то как? Сам он, что ли, подмелся?

— А это что?

— Где? — спрашивает он, не двигаясь с места. Я в середине зала. Он на сцене, в пятидесяти метрах от меня.

— Вот! Вот! — показываю пальцем на пол.

— Как что? Крыса. Дохлая…

— Ну, и что мы делать с ней будем?

— А я знаю?

— Тебе не приходило в голову ее выбросить?

— Ни-и… Я их боюсь.

Раннее утро апреля. Парит. Я поливаю зеленый газон у входа. Петр присобачивает афишу, которую по вечерам писал Марк. Трехметровый алый тюльпан, из него сыплются буквы: «Большой первомайский концерт!». Внизу — разным цветным шрифтом: «Сегодня». Этих «сегодня» целая куча. Из кучи выглядывает смешной клоун с миской на голове и манит пальцем. Заходите, мол…

Майор Сметанин, оглядев афишу, сказал:

— Ай, ай, ай… Вы историю Первомая знаете? Что он собою олицетворяет? А, Костров?

— Праздник весны, гражданин начальник, праздник дружбы…

— …и солидарности трудящихся всех стран, — заканчивает майор. — Так? А у вас что?

Я молчу. Гляжу на клоуна с миской на голове.

— Политическая безграмотность. За эту афишу на воле срок заработали бы. Цветочки, буковки, гномик…

— Это не гномик, это — клоун.

— А зачем клоун?

— Он зовет на концерт.

— На первомайский концерт зовет клоун?

Майор смотрит на меня уже совсем подозрительно.

— Мы думали, что все должно быть веселым. Как-то настраивать на веселье… Это же концертная афиша все-таки…

— Не обижайтесь, Костров. Придется переделать. Я дам команду. С объекта пришлют художника.

После обеда Петро приколотил новую: на голубом фоне, обозначающем небо, рядом с маленьким облачком, самолет. На первом плане, взявшись за руки, стоят люди. Рабочий и колхозница, китаец в соломенной шляпе, негр с бусами на шее и еще несколько людей неопределенной национальности. Все они образуют полукруг. Крайние держат кумачовую ленту. На ней надпись: «Первомайский концерт».

Внизу красные силуэты заводов, башенных кранов и мачты высоковольтных линий.

Зал набит до отказа. Шум стоит страшный. Марк успокаивает меня тем, что в Содоме было намного шумнее и что сила зрелища заставит смолкнуть стихию.

Концерт открывает Морозов — высокий парень с бычьей шеей и с голосом ярмарочного зазывалы. Я даю сигнал гасить в зале свет. Морозов пошел за занавес.

Зал сразу стих, а через мгновение наступила такая тишина, будто там, за занавесом, никого не было.

Загрохотало, будто обрушился потолок. Топот ног, свист, крики.

— Крой, Никола!!! Бис!!! — неистовал зал.

— Давай цыганочку! — кричали другие.

— Изобрази, Колька! Шпарь!

— У-гу-гу!!!

Перекрывая галдеж, Морозов кричит:

— Цыганочка будет! Будет! Не лезь без очереди — милиция оштрафует!

Хохот. Аплодисменты. Зал затихает.

— А сейчас стих слушайте о советском паспорте! Маяковский написал! Владимир!

Зал опять словно опустел. Морозов громыхает словами, не торопясь складывает из них фразы, смакует их, поглаживая своим рокочущим баском.

Хорошо читает.

Я стою за кулисой и думаю: не странно ли, что этот Морозов, удрав когда-то из ремеслухи, скитался по городам, воровал, сидел за это, снова скитался, не имея ни крыши, ни этого самого паспорта, о котором сейчас он так вдохновенно рассказывает.

И разве не странно, что зал тих, что все слушают его — Морозова Кольку, воришку, бродягу… И слушаю его я, и Марк, и Петро…