Геннадий Беглов - Досье на самого себя

— Марк, это — сельхозколония. Это действительно лучше. Там воздух, овощи, морковка…

— Морковка, Витька! Я люблю ее с детства! Маман ежедневно делала мне пюре… Ты любишь пюре из моркови?

Я прячу от него глаза. Вожусь у печки. Разжигаю газетой сырые щепки.

— Сейчас, Марк, будет чай. У меня есть сахар, хлеб.

Через час мы прощались.

Этап был в сборе. Уже начали выкликать по формулярам и выводить за ворота к машинам.

— Учи Маяковского. Наизусть. Я тебе серьезно говорю. Это — силища! Подъемный кран для души. И вот еще. Держи, — хватает руку, вкладывает в ладонь монету. — У меня есть другое. А она пусть с тобой… По пустякам не тревожь ее. Сам понимаешь…

Я не успеваю отреагировать. Не успеваю даже поблагодарить его.

— Живило!

— Есть такой! — задорно откликается Марк.

Мы стукаемся головами, пытаясь поцеловаться.

— Будешь в Москве — забегай!

Это была последняя фраза Марка.

Машины давно ушли.

Давно закрыли ворота.

Я стою в пяти метрах от свободы. Один.

Опять один.

Ее не было дней пять.

Вошла. Положила на стол Ключевского. Уселась рядом, листает журнал. Петро, прервав уборку, испуганно удалился.

Рассматриваю ее с тем любопытством, с каким рассматривают саперы обнаруженную мину. «Мина» в полметре от меня.

Начищенные до золотого блеска пуговицы гимнастерки… Ослепительно белый подворотничок… Плоская грудь… Прижатые уши… Проколы для серег… (Целовал ли кто-нибудь ее?) Чтобы изгнать из себя это, произношу:

— Вы болели?

Она лениво поворачивает голову.

— Вас давно не было, — говорю я менее фальшиво, выдерживая ее долгий и, как мне кажется, бессмысленный взгляд.

— Работа.

Это слово я скорее услышал, чем увидел, что это слово сказали ее чуть дрогнувшие губы.

— Да… — протягиваю я, вложив в это «да» некоторое понимание сложности ее работы.

— …хлеб горький, — закончил я возникшую мысль и встал.

Убрал на место Ключевского. Подшил свежие газеты. Закурил.

Она все сидела. Страшная, почти смертельная, по своей силе, ненавистная всеми и одинокая среди этой ненависти.

Она ушла, не взяв никакой книги.

Майор Сметанин, прочтя мою пьесу, сказал:

— Разрешаю приступить к репетициям. К ноябрьским праздникам покажем. Может, в соседние лагеря вывезем — попробую договориться в Управлении.

Пьесу «В городе будет спокойно» я начал писать еще при Марке. Он подкинул несколько острых коллизий, и в окончательной редакции пьеса приняла вид драматического детектива в семи картинах на двенадцать действующих лиц мужского пола.

Место действия — химический завод в городе, время действия: 1944 год. Тема: бдительность советских людей.

Во второй картине — один труп, в третьей — второй и один тяжелораненый, в пятой — взрыв лаборатории, но без трупов, в финале — сплошное разоблачение и аресты под занавес.

По эскизам Живило приступили к изготовлению декораций. Майор выхлопотал чрезвычайное разрешение «на ношение волос не более пяти сантиметров» для участников спектакля. Работа закипела.

Пьеса держалась на одном персонаже — капитане-контрразведчике — Павле Киселеве. Эту сложнейшую психологическую роль мог сыграть только один человек — Рокоссовский.

На розыски «актера» был послан Петро. Ему тоже была обещана роль «уборщика цеха». У персонажа только одна фраза: «Говорят из цеха… здесь произошло…» После чего персонаж выпускает из рук телефонную трубку и умирает. Петро уже выучил текст роли и критически поглядывал на других, с которыми я возился допоздна.

Посланный на розыск Женьки вернулся ни с чем.

— Не найти, Лександрыч. Аж в изолятор заглядывал. В бригаде не ночует…

Отыскали Женьку только на третий день.

Узнав, чего от него хотят, Женька чуть не побил посланца, а «театр погоревших актеров» послал так далеко, что Петро, как ни старался, не смог повторить мне витиеватого адреса…

На встречу пошел я.

В одной из крайних юрт в махорочной мгле лежал единственный кандидат на главную роль. Кандидат был невменяем. Накурившись «плана» (наркотик, довольно распространенный тогда в лагерях), Женька нес такую ахинею, что переговоры пришлось отложить. Я оставил записку и удалился.

Наконец наступил решающий момент. Рокоссовский сидит напротив меня. Я читаю пьесу. Он бурно реагирует на каждый сюжетный поворот, удивляется, что не предвидел его, материт шпионов и диверсантов и сдержанно хвалит монологи главного героя.

— Ну, как? — спрашиваю его, закрыв «занавес» после седьмой картины.

— Удивляюсь на род людской! Ох, и удивляюсь! Проволокой их запутывают, собаками облаивают, похлебкой свинячей кормят… А они пишут, они в театр играют! И все за власть!

— А чему ты, собственно, удивляешься?

— Ваньки-встаньки все вы. Вас кладут, а вы — торчком! Вас кладут, а вы по новой!

— Радоваться надо…

Женька протягивает мне недокуренную папиросу.

— Чему радоваться?

— Способности вставать на ноги.

— Ноги не только для этого, — скороговоркой возразил он.

Прошел по комнате взад-вперед, остановился у дверей, прислушался. Смотрит исподлобья, кидает слова свинцовые, опасные, приглядываясь, как их воспринимаю.

— Стоять и на сломанных можно… Ноги для того, чтобы бегать.

Помню, сработало сильное что-то, соскочило со звоном под сердцем. Не слова донесли его мысль — я читал ее в Женькиных глазах. Она звала на улицы, где дома с освещенными окнами. Я слышал шум города… Слышал запах воды… Запах Невы… И слово… То слово! Я читал его на цветных бумажках и радовался, что, наконец, читаю его. Я слышал, что кричат девчонки… И ангел на площади…

Женька спрашивает меня что-то. Я не понимаю его. Я улыбаюсь. Я вижу себя улыбающимся. Мне легко и сладостно от всего.

— Женя, — услышал я свой голос и повторил снова, так как голос был сейчас особенный. Голос пел слова. Красиво, мелодично.

— Женя… Ты знаешь, как сейчас красиво на Неве. Ты никогда не был на Неве, бедняга… А я там бегал мальчишкой. Кидал желтые листья… А в Летнем саду боги, Женя! Мраморные… Я вижу белый мрамор молчаливых лиц — античной мифологии созданье. — Прикрыл глаза руками, а губы сами зашептали дальше, без принуждения: — Слышна рапсодия весенних птиц и невских волн блудливое шептанье… Слышишь, Женя? Это я сейчас сочинил…

— Поволокло тебя, — хвалит Женька.

Слова понимаю, а фразу целиком нет. Мешают картины яркие, шумные. Они лезут в голову, разворачиваются панорамой, сворачиваются, открывают новые. Как хорошо! До чего же хорошо, что я живу! Что я…

— Женька, давай сбежим. Я видел сон… Я не буду его рассказывать… Но там ангел кричал: «Беги!», и все кричали. Я только сейчас понял…

— Еще хочешь? — прерывает он.

Я не понимаю его, но это не раздражает меня. Я продолжаю говорить, так как хочу говорить, говорить, говорить.