Геннадий Беглов - Досье на самого себя

На смехе разговор и закончился. Но в течение многих дней мне мешало, злило что-то, не давало покоя. Это «что-то» было очень похоже на стыд. Будто получил пощечину, на которую не ответил ничем.

Она заходила через день, брала книги, возвращала их, но разговора больше не возникало, отчего мерзкое состояние униженности разрасталось и готовилось выплеснуться.

Подготовка к побегу не нарушила текущих дел. Днем мазались декорации. Вечером репетировали.

В один из дней на стол майора Сметанина «лег» на подпись эскиз: «стенка коридора» для пятой картины. Это была наша стенка, ее размеры, ее цвет и фасочки. Ее будет делать цех. Нам останется только получить готовое.

По ночам Евгений безбожно обыгрывал лагерь. Деньги, одежда, обувь, часы, кольца, золотые коронки… Чего только он не приносил в клуб!

Деньги прятались в ломаный саксофон. Все остальное, при помощи Петро, сбывалось за зону через бесконвойных, которые на этом, естественно, неплохо зарабатывали.

Медленно отрастали волосы.

По нескольку раз на день я вертел голову перед зеркалом. У Женьки, повторяю, на голове был сущий клад. Я же был похож на сбежавшего из холерного барака.

И еще мы ждали зимы.

Зима не сезон для побегов, но именно поэтому она и была нам нужна.

Вечер. Помню дату, потому что выводил ее пером в этот вечер: «28 октября 1949 года».

Мы, как и обычно, засиделись допоздна. Надзиратели, привыкшие к нашему бдению, при обходе уважительно напомнили:

— Спать, артисты, спать…

Но спать не хотелось. В тысячный раз мы проверяли свою готовность. Обсуждали детали. Спорили из-за мелочей.

Неожиданно, вроде бы исподтишка, всплыло в разговоре имя Александры Ивановны.

Женька сидит на койке. Тихо бренчит по гитарным струнам.

— Женщина — б…, пока она не мать, — резюмирует он.

— Есть и исключения.

— Исключений не знаю. Ты не о Скелете?

— И в мыслях не было, — соврал я.

— Да?

Женька дернул первую струну. Она взвизгнула и долго прятала свой голос в тишине клубных стен.

— Что «да»?

Он «зарядил» папироску, раскурил, передал мне и, откинувшись на подушку, произнес:

— Лиса и Виноград.

— «Косточки от винограда» ты хотел сказать…

— Пусть «косточки», но не по зубам!

— Эту не трудно проверить…

(Белые, сухие коленки… Девчоночьи… Такие коленки были у Люськиной сестренки…)

В руке монета. Я перекатываю ее между пальцами, как это делал Марк.

Монета натягивала и без того натянутое до отказа, она толкала падающее, она была чуть порочнее нас и не была умнее.

— Она ляжет на эту койку!.. — (Меня трясло!) — Она ляжет на эту койку! — упрямо повторяю я, глядя на трясущиеся руки.

— Повело…

— Я абсолютно нормален! Потому я ее и хочу, что нормален! Как я не понял этого раньше! Кретин!

Меня действительно «повело». Я тряс монету. Ходил вокруг стола, пытаясь почувствовать свое место, повторяя бессчетный раз «кретин» и вспоминал Марка.

— Кончай, Витька! — крикнул Рокоссовский.

Но было поздно. Монета брякнулась на стол, завертелась. Я шлепнул ее ладонью и затих. Слышу дыхание Женьки. Непривычно звонко булькает пульс в руке. В той, под которой…

— Да или нет? — спрашиваю одними губами и отдергиваю руку.

Драхм одобрял безумство.

— Бумагу! — потребовал я у самого себя и ответил: — Несу, Лександрыч!

Схватил тетрадь… Тут же бросил ее в угол.

— Не то! Нужна грубая оберточная бумага! Только глупцы пишут женщине на листочке с типографской розочкой в уголке! Вот! — Разглаживаю бывший кулек из чьей-то посылки.

— Письмо должно быть длинным. На них действует не мысль, а сам процесс чтения!

«Вы тонете в море людской ненависти. Я вас люблю за то, что вас ненавидят. Мне не нужно сейчас ничего, кроме вас. Свободы я не жду. Что в ней? Разве я встречу там схожее? Да и во мне — возникнет такое? Никогда!

Полужелание мы выдаем за бурю страсти, ленивую ласку за безумный порыв… Лжем постоянно от слабости чувств и от отсутствия напряжения. Лжем себе и тем, с кем ложимся в постель…»

Слова текли, затопляя бумагу, а за ними, толкаясь, давя друг на друга, наплывали еще и еще…

«Я не боюсь вас, ибо люблю вас… Вы поняли, признайтесь, что я не раз раздевал вас, чтобы увидеть то, что не видит никто.

Вы страдаете больше, чем страдаю я. Эти страдания в бледности кожи, лишенной ласки. В вашей груди, которая трется лишь о грубое сукно шинели… Людская желчь выела голубизну ваших глаз, обесцветила губы, разучила улыбаться и плакать…»

— Читай вслух, — клянчит Женька.

Я только отмахнулся от него.

«Кто разберется сейчас: кто виноват, кто — нет? Сейчас — никто! Потом — может быть… Не скоро… А сейчас?! Надо дышать сегодня, надо глядеть сегодня, любить сегодня! Гнать и гнать кровь, петь гимны и целовать, целовать до усталости. Отдать то, что не принадлежит никому, что отгорожено запретной зоной, что в холоде односпальной постели взывает стоном мокрых губ…

Шура/

Не рви письма! Не стреляй в свое женское в упор! Я все равно вижу тебя такой, какой ты бываешь одна, когда нет меди пуговиц. Нет ремня, что телячьей кожей перехватил заблудшую душу. Ты заблудилась, как и я… Я вышел не на ту дорогу: ты — мечешься по бездорожью.

Я зову тебя, потому что одинок. Наши одиночества уже сплелись, мы — еще нет. Я слышу звук твоих шагов. Они за стеной… Они близко… Шура!..»

Подумал и поставил еще два восклицательных знака.

«Шура!!! Завтра, после второго сеанса, в клубе…»

Поставил дату. Подпись.

Оглядываюсь. За спиной Женька.

— Тебя отправят на Север, — ответил он на мой вопросительный взгляд.

— В вопросах пола, Женя, ты не дотягиваешь.

Запечатываю конверт. Пишу на нем:

«Инспектору спецчасти Цыкиной А. И.».

Мы вышли из клуба.

В небо будто ткнули толченое стекло и подсветили несильно. Под ногами с противным хрупаньем ломались мерзлые лужи.

Мы подошли к штабному бараку. У входа ящик. «Для жалоб и заявлений».

— Загремишь на этап, — буркнул в последний раз Женька.

— Если так, то монета — пустое… Ты же понимаешь, Женя… Надо же на чем-то проверить монету.

Женька отвернулся. Он не мог смотреть, как я засовывал разбухший конверт в щель ящика.

Фильм я видел не раз, потому, покончив с выдачей книг, брожу по комнате. Примерил рубашку, приготовленную к побегу. Ворот тесен и в плечах тоже… Но зато — белая, шелк-полотно.

Днем несколько раз приходила мысль открыть ящик и изъять письмо. Один раз прошел мимо. Можно было бы оторвать ящик и сбросить в яму ближайшей уборной. Но мне мешал это сделать Марк. Он кашлял где-то рядом за моей спиной и говорил отчетливо: «Создавай новые условия и познавай себя в них. Остальное не имеет цены».