Геннадий Беглов - Досье на самого себя

От тети.

Мы зашли в ближайшую «инструменталку».

С большим трудом, строчку за строчкой, расшифровываю я старческие каракули своего единственного родственника.

«Здравствуй, ненаглядный мой племянничек. Получила я письмо твое и вконец заслепла от слез горючих. Что же это на белом свете делается-то? Али с голоду украл чего? Господи, да усохнут руки у него, коли так. Ни за что не сажают, не ври тетке. Я итъ жизтъ прожила чужого не тронула, слова грязного не болтнула. За что же сажать? А ты, паршивец, супружницу бросил, дом родной кинул, невесть куды подался. Кина ему понабилась. Люди без кина жили сколь? Во и хлебай тепереча слезы ладошкой. Господи, хворобу-то там не подхвати каку. Крестися не забывай хочь перед сном.

Витенька, я посылочку собрала. Не осуди за бедность уж. Крупы разной уложила и гречу тоже. Сахару пиленого и такого. И сала на базаре купила. Сейчас морозно, не зацветет по дороге. Витенька, чего ж будет-то, миленький? Ой, не можно совсем… Царапаю, а сама не вижу ничего. Слезы мешают.

Около двух часов дня едкое облако наконец опустилось на снег. Разгрузка окончилась. Вокруг ни души.

Из трех пульманов мы выбрали первый, тот, к которому подцепят паровоз: ширина этого вагона точно соответствовала стандарту.

Женька пошел за «стенкой», я тем временем разложил на полу гвозди, приготовил молоток. (Руки горят, совершенно не ощущая мороза.)

С грохотом влетела «стенка-рулон», а за ней впрыгнул и Женька.

Наступила ответственная минута. Рокоссовский подтянул «стенку» поближе и поднял ее на вытянутых руках, как штангу.

Я начал вколачивать гвоздь в край одной из верхних реек с расчетом, что он выйдет в боковую стенку вагона.

Гвоздь согнулся при третьем ударе: промерзлое дерево не впускало его.

— Держи! — злобно прохрипел Рокоссовский.

Теперь всю эту колыхающуюся на ремнях многопудовую штору держал я. (Я точно знаю, что никогда в жизни не поднял бы такой тяжести, но в эту минуту тяжесть была смыслом жизни.)

Женька всаживал один за другим проклятые гвозди. Рейки звенели, как стеклянные, кололись, сопротивлялись.

— Все! Отвали!

«Стена» висела! Висела!

— Натурализм! — воскликнул Женька, «запудривая» ее цементом. Откатив обе двери до отказа (смотрите на здоровье!), заползаем в узкое пространство между стенками.

Сквозь щели виден кусок заснеженного поля — справа, слева — огромный цементный холм.

Глотнули еще спирта.

Прошло не более получаса. Совсем близко загудел паровоз: чувствуем ногами, как дрожит вагон. Лязгнули буфера. Вагон дернуло, и я оцепенел от ужаса… Все двадцать четыре рейки разом рванулись от лица. Инстинктивно вцепляюсь в ремни, стараясь удержать завесу, но этого Не требовалось. Восемь гвоздей надежно держали ее. Она просто колыхалась, как любой висящий предмет.

Проплыли мимо штабеля досок… Ящики со станками… Горы кирпича… Люди, копающие котлован… Мелькнула шлакоблочная постройка…

Сейчас будет запретная зона, колючая проволока, вышка с пулеметом, а потом…

Потом — воля!

Женька снял шапку. Я сделал то же самое. Вагон замедлял ход. Все медленнее, медленнее…

Идеально ровная перина запретной зоны… Первая линия проволоки… Фанерный прямоугольник: «Стой! Стреляю!»

Вторая линия проволоки…

И вдруг — лицо мальчишки… двадцатилетнего, курносого. Из-под шапки светлые кудри. Он поет… Да! Да! Поет без слов! Тараракает весело и беззаботно. И весело и беззаботно пробежал глазами по пустому вагону. Его взгляд на мгновение встретился с моим: он был от меня не более чем в четырех метрах…

Вот он повернул голову к противоположной стене и юркнул под вагон, продолжая тараракать свой веселый мотив. А мимо уже плыла вышка…

У пулемета, спиной к нам, черный тулуп…

Потом ничего не было.

Я закрыл глаза. Слышу скрип промерзшей обшивки вагона и глухие удары сердца…

тихо пел Женька.

Качалась «стенка». Ветер ударял в нее, стегал через щели по глазам цементной пылью.

Нас встречала свобода.

Свобода…

Это ощущение коротко. Это — миг, как и все, что прекрасно.

Если это продлить, не выдержит ни разум, ни сердце. И сравнить это не с чем.

Ни экстаз любви, ни глоток воды при смертельной жажде, ни первый крик младенца для матери, ни исцеление от слепоты, ни находка клада не могут сравниться с этим…

Я не говорю о долгожданном назначении на должность, о выигрыше в лотерею, о чтении некролога с портретом личного врага…

Нет ничего общего с этим ни в моменте великого научного открытия, ни в минуте, когда вместо привычной шляпы надевают вам на голову венец из благородного лавра…

Не найти красок для живописания этого и не сыграть этого никакому актеру…

Пожалуй, лишь глухота Бетховена услышала однажды это…

Вспомните!

Рушится тьма, низвергаются в небытие глыбы мрака. Рвутся черные завесы. Смерть смерти. Конец ночи! И…

…бежит издалека, трепещет золотом и оранжем звонкий свет! Слепит на миг, но тут же материнской лаской гладит очи, гладит душу!

И сразу хочется рыдать! Рыдать и хохотать! Протягивать озябшие ладони! Хватать! Хватать лучи! Хоть чуть их придержать, запомнить, приберечь!

Куда там…

Они летят… И это скорость света! Они не только для тебя! Они для всех! Они спешат и к тем, кто жив, и к тем, кто мертв!

И все ликует!

Солнце! Солнце!! Солнце!!!

Людвиг Ван Бетховен.

Купите черный диск. Запритесь дома…

Поставьте на «фортиссимо» шкалу и не дышите.

Да! Да! Дышать не надо.

Дыханьем вашим будет он! И вашим сердцем…

Ударят враз смычки по нервам скрипок. Заплачут флейты… Хлынут медной лавой трубы… Сойдутся на неистовый шабаш гигантские литавры…

И по бесчисленным дорогам ваших вен, где час за часом, год за годом течет в сонливой неге кровь, задует ветер!

Ветер — буря!..

Погонит вверх! Погонит вниз! Туда — сюда! Давай! Давай, стоячее болото! Эй, эй! Быстрей! Живей! Не отдыхать сюда явился! Тоже мне — Обломов… Шевелись! Ну, словно труп, ей-богу! Смотри, как ярко светит солнце! Смотри: кругом цветы! Твои любимые ромашки, будто дети, вышли в поле! Смотри, вон — люди! Такие же глаза у них, как у тебя и так же пахнет кожа!

Это — Люди! Люди!!!

Они порою воют волком… Бывает, что укусят больно…

И все лишь оттого, что все хотят СВОБОДЫ!

Колеса вагона отстукивали свое: тык-тык, дак-дак… Ошеломило свободой. Ошпарило вольностью и тут же захватило прищипом сердце.