Геннадий Беглов - Досье на самого себя

— Ты слушай, Женя, я все сделаю сам. Я знаю, как это сделать… Я, честное слово, об этом не думал… Но, понимаешь, Женя, внутри меня кто-то все это время сидел… смотрел… высчитывал… думал… Я тебе все объясню. Это очень просто. И совершенно безопасно…

— Только тихо.

— Что?

— Тихо болтай, говорю…

(Глазами показывает на дверь.)

— На… хватани еще…

Слюнявит там, где табак. Протягивает папиросу. Соображаю наконец, что со мной. Мгновенно все сжалось внутри в трусливый комок.

— «План»?

Женька смеется.

— А ты хорош… Помнишь, что говорил-то хоть?

— Помню.

— А стихи?

Я мотаю отяжелевшей сразу головой. Захотелось пить и есть. Дьявольски захотелось жрать. Открыл тумбочку. Миска с холодной кашей. Вынимаю руками застывший студнем блестящий диск. Жадно глотаю, не чувствуя вкуса. Боже, как хочется есть…

— Плебей, — издевается Женька. — Стихи животом сочинил? Не заглоти миску! А то будешь по пуп алюминиевый!

Не обращаю внимания. Доедаю остатки и смотрю с тоской на идеальную чистоту пустой миски.

— Не закрывай засовы, плебей… Приволоку покушать.

Дверь за Женькой закрылась, и сразу наступила гнетущая пустота. Силюсь изменить состояние. Нет, ничего не могу сделать. Патологическое чувство голода — и только. Такого не было даже в блокаду. Грызет и воет забравшееся в кишки животное. Скулит надрывно. По-волчьи… Какая гадость!

Заливаю волка теплой водой из графина. Приумолк чуть. Еще пью… Молчит сволочь…

Очнулся от громыхания котелка.

— Смотри, что по ночам варят! Паскуды…

Котелок доверху набит горячим мясом. Кое-где прилипли крупинки пшена. От всего этого валит такой пар, что выступили слезы, а слюни мешают сказать даже человеческое «спасибо».

Волк вырвался наружу…

Женька образно рассказывает о побоище на кухне, учиненном им только что. Слушаю его невнимательно, поэтому не удивительно, что только в конце трапезы до меня доходит главное: я съел килограмма полтора кобылятины.

На объекте работ под ковш экскаватора попала лошадь. Скорее всего, ее подсунули туда. После составления акта о смерти, лошадку разнесли по юртам.

Конец истории уже слушать трудно — мертвецки хочется спать. Женька, захватив пьесу с собой, уходит.

— Про ангела ты мне в другой раз доскажешь… Если не повесишься…

У Петро хороший тонус: привезли новые швабры. Он с утра моет полы в зале и горланит частушки собственного сочинения.

— Слышь, Лександрыч! Выношу воду сейчас, а по зоне Скелет канает. Без сапог. Потеха! Ноги белые, тонкие… Во!.. — Показывает палку у швабры. — Тюк-тюк! Тюк-тюк!

Дневальный «тюкает» по проходу, показывая, как ходит инспектор спецчасти. По пути сгоняет волну грязи к одному из боковых выходов.

В прямоугольнике открытых настежь дверей — тонконогая фигура. Петро почти натыкается на нее. Я все вижу со сцены, но не успеваю предупредить. Он замирает. Неестественно кланяется ей и скрывается за углом.

— Чем занимаемся?

Она идет по центральному проходу. Ноги белые-белые. И тонкие. Петро прав. Зачем она надела баретки? В сапогах это не так заметно.

— Это к спектаклю, гражданин лейтенант. Декорация.

Продолжаю махать флейцем, закрашивая «уличный столб» ко второй картине.

— Я слышала, сами написали?

— Мужской состав, — улыбаюсь я. — Такое драматурги еще не писали.

— Почитать дадите?

— Пожалуйста, только… У меня сейчас нет. Экземпляр единственный. Я дал участнику переписать роль. Разрешите занести вам завтра?

— Я зайду сама.

Вечером я снова «подкурил» с Женькой. Немного. Две маленькие затяжки.

Репетиция шла отлично. Сцена «допроса» из первой картины далась Женьке сразу. Его память уже схватила весь текст, и мне пришлось повозиться лишь с его партнером, Федором Николаевичем.

Профессиональный актер из Новосибирска почему-то волновался, испуганно пялил глаза на Рокоссовского и бубнил текст, будто хотел поскорее избавиться от своих слов.

Кончили около десяти. Я отпустил участников спать. Ушел и Петр, заварив последнюю кружку цейлонского.

Мы остались вдвоем.

— Сегодня я жрать не буду! — пообещал я весело. — Я понял смысл этой отравы! Надо управлять процессом! Управлять!

Я затянулся еще раз отнятой у Женьки папиросой и перешел на шепот.

— Значит, так… Как вам известно, Рокоссовский, на промплощадку приходят вагоны с цементом. Пульманы…

Беру карандаш. Вырываю из тетради лист.

— Двенадцать метров длины и два восемьдесят ширины. Мы напиливаем двадцать четыре рейки… В ширину вагона… Снимаем у каждой фасочки… вот так… Когда мы сложим их впритык, они образуют нам лобовую фальшивую стенку. Красим их в грязно-коричневый и сшиваем на два ремня… Здесь… С обратной стороны. Сворачиваем, как штору, и прячем до момента… Вагоны пришли. Их выгрузили. Мы затаскиваем это в вагон… Один держит эту декорацию… Другой вбивает два гвоздя. Вся стенка висит на ремнях. Нужно всего двадцать пять сантиметров, чтобы только стоять за ней… При длине двенадцать метров заметить недостающие сантиметры невозможно…

— А если залезут в вагон?

— Исключено. Я видел не раз. Чисто машинально глядел, как выпускают порожняк. Смотрят под вагон и на миг… Соображаешь?! На миг заглядывают в открытые двери. Вагон пуст! Смотреть не на что. Человек же в заклепку превратиться не может!

Рокоссовский обдумывал не долго. Он взял рисунок, сжег его на спичке. Потом грохнул кулаком по столу.

— Даешь Москву!! Дойду до Сталина! Лично! — Еще удар по столу. — Пойду чистить фраеров!

Вынул новенькую колоду самодельных карт, потасовал несколько мгновений, спросил:

— Ты веришь во что?

Я пожелал покорить его до конца. Достал монету Марка. Вертанул ее под потолок и прихлопнул ладонью, не дав ей задребезжать на столе.

— Я спрашиваю: будет ли нам хорошо от того, что мы хотим сделать?.. — Выдержал паузу. — «Да» или «нет»?!

Отдернул ладонь.

Драхм ответил: «Да».

Александре Ивановне пьеса не понравилась.

Возвращая рукопись, инспектор скривила рот, и я услышал:

— Дешевка…

Я пожал плечами.

— В жизни мало сильных людей, — продолжила она. — А в книжках слишком много.

Щелкнул портсигар. (Я не видел, чтобы она курила.)

Я зажег спичку.

— Спасибо.

Протягивает портсигар.

— Спасибо.

Смотрю вниз, на пол… Коричневые баретки с ажурным накладным язычком. Жесткая мышца ноги. Острые коленки…

— И в жизни, и в книгах много сильных людей, — выдавила из меня эта проклятая коленка.

Я услышал, а когда поднял глаза, и увидел, как он смеется. Скелет смеялся носом… Посапывал коротко, отрывисто, как при насморке.