Геннадий Беглов - Досье на самого себя

Из глубин сознания выполз банально вечный и трагический в своей бессмертности вопрос:

Что делать?

— Что делать будем? — спрашивает Женька.

— Как «что»? Жить будем, — отвечаю я, — а если откровенно: то и сам Аристотель не ответил бы на этот вопрос, будь он на нашем месте…

Винтовочными затворами лязгают стрелки, швыряют со стороны в сторону порожний вагон.

Мелькает редкий лесок… Проскочила лесопилка… Люди в знакомых бушлатах… Это бесконвойные.

— На запад волокет, — замечает Женька. — Километров восемьдесят чешет. Как думаешь?

— Давай вылезем, прикроем двери… а?

Прикрыли. Не так шкодит ветер, а то такие сквозняки устроил, что по вагону заходили цементные смерчи.

— Значит, договариваемся как? — спрашивает Женька.

— Как и договорились: при первой остановке разойдемся.

— Постарайся сесть на скорый. Товарняк осматривают.

— Будто пассажирский не проверяют.

— Поголовно нет. Я-то знаю. Конечно, если ты рыло не будешь всем показывать…

— Что же, мне на унитазе сидеть?

Помолчали.

— Времени у нас много, — снова заговорил Женька. — Искать будут на промплощадке дня три, не меньше.

— Это точно, — соглашаюсь я. — То, что ты со Шпалой затеял, гениально!

— Еще бы! Вся бригада в свидетелях… Избили «вора в законе»! Значит, точняк: зарезали обоих. Неделю будут трупы искать!

— А трупы, — подхватил я весело, — будут дефилировать по столице!

— Не суйся туда сразу… Приведи себя в порядок… А то прямо на вокзале накроют.

— Документик бы какой-нибудь…

— Паспорт не хочешь? На имя товарища Уинстона Черчилля?! Никак тормозим?!

Состав замедлял ход. Пристанционные постройки. Пацаны лепят «бабу». На голове у «бабы» ржавый таз без днища.

— Нижнеудинск, — прочли мы вслух.

Сворачиваем с центральной магистрали. Соседние пути забиты товарняком.

Остановились.

Скидываем бушлаты, пихнули за «стенку». Отряхиваемся от цементной пыли. Допили спирт.

— Я пошел, — сказал Рокоссовский.

Ладонь в ладонь. Пальцы в пальцы. Глаза в глаза. (Какие слова тут скажешь?)

Шагов его я не слышал, они потонули в гудках и грохоте товарного тупика.

Смотрю на часы: без двадцати шесть.

Ушел паровоз. Пришли сумерки, притащив с собою еще градусов десять мороза. Итого не меньше двадцати пяти.

Замерзли руки (перчаток мы так и не достали!). Замерз нос. Надо выходить…

За кривыми путями — ровное поле. Над ровным полем — кривая луна. Через поле синяя тропка к домам. Домики махонькие — в одно-два окошка — и все дымят голубым. Тихо, ни собак, ни людей. Где-то у черта на куличках, поеживаясь от мороза, выстрелила древесина, и опять тишь.

Брожу вокруг станции часа три.

Согрелся ходьбою, и руки согрелись, и нос, но по спине нет-нет, да и пробежит холодок… Это я знаю что… Это — страх.

Властно приказываю, кричу себе: на станцию не пойдешь! Поезда нет, там пустынно, и тебя, как миленького… Будешь ждать рассвета! Будешь ждать дня! Тогда к кассе! Билет! И в поезд! Инстинкт, как собаку, погнал к домам.

Ночлег. Ночлег. Ночлег.

Домишки оказались близко. (Наверное, быстро шел?) Окошечки маленькие, как у вагонов.

Занавески, занавески, занавески.

Хоть бы одно лицо в окне! И на улочках ни души. Да и улочек нет — тропки в глубоком снегу.

Окно.

Лицо. Пожилой мужчина. Железнодорожная фуражка. Обхожу дом вокруг. Еще одно окно. Сквозь пыльную изморозь вижу что-то вроде нар. Цветные подушки и дети. Двое. Что-то едят… Да это яблоки… Подошла женщина, на плечах телогрейка. Говорит что-то ребятам, садится тут же на нары. Улыбается… Она очень молоденькая, почти девочка.

Другой угол мне не виден. Там мужчина.

Жду.

Вот, наконец, он надевает полушубок. Вместо фуражки — шапку. Лет пятьдесят, не меньше. Наверное, отец…

На стук ответили оба.

— Кто там?

— Пожалуйста, извините… — Запнулся. — Я незнаком вам. Мне необходимо поговорить с вами…

Дверь открыли.

Вошел, как под детское одеяло… Две головки… Открытые рты… Глазки — пуговки.

Женщина двинула табурет, смахнув с него шкурки от яблок.

— Присядьте.

Сел. Смотрю в ее глаза. Его не вижу (он за моей спиной, у двери). Нет! Соврать не могу! Не смогу, хоть лопни!

— Я сбежал из лагеря.

Ничего не изменилось в лице. Ничего. Поворачиваюсь к мужчине, повторяю:

— Я сбежал из лагеря.

С его лицом тоже ничего не происходит. Он отворачивается от меня и… запирает дверь на крюк.

— Там об этом еще не знают. Вы не беспокойтесь… Я не смог больше… Я осужден несправедливо. Я — не вор, клянусь вам, не мошенник. Я никого не убил. Сейчас на станцию нельзя… У меня есть деньги… — В руках деньги. — Мне надо до Москвы, там у меня все… Я никогда не забуду вашей доброты… До утра, до поезда… Прошу вас…

Замолчал. И они молчат. Мужчина присел к столу. Подкрутил фитиль в керосинке.

Морщинки, морщинки… Седые брови… Совсем дед. Все шестьдесят. Порез от бритвы на шее залеплен папиросной бумажкой.

— Седьмой у нас — без остановки. Только «Свердловский»… В девять шестнадцать.

Я не видел, но почувствовал, что женщина улыбнулась.

(Дрожит подбородок. Дрожит и ничего с ним сделать не могу.)

— Дядя, ябли! Дядя, ябли!

Малыш тянет руку с огрызком яблока.

(Дернулось лицо. Не выдерживаю — плачу.)

Засуетились.

— На бочок, на бочок, — зашикала она на сыновей.

Хозяин поднялся.

— Задерни занавески… — Взял фонарь и уже в дверях: — Разбужу к поезду.

Вышел.

— Да не тревожьтесь… Он на дежурство пошел.

— Ну, как вы можете…

(Стыдом ошпарило морду — у меня действительно мелькнула эта зловещая мысль.)

— Наш папаня тоже… отбывает. Два отсидел, год остался. Вы в каком?.. Из какого? — поправилась она и улыбнулась.

Я назвал номер.

— А наш папаня в сангородке трудится… Медбрат.

Поставила на керосинку чайник.

— Это ваш отец?

Кивнула головой.

— Серьезное что-нибудь?

Снова кивнула.

— Пить и есть захотел богато. Я ему сто раз твердила: «Не пакости! Не пакости!..» Скиньте валенки. Вот сюда кладите. Утром теплые будут. Вал какой-то ценный из депо стащил и в колхоз продал. Ну, и что теперь?.. Сам сидит. Нас — с квартиры долой: деповская. Куда устроишься? Яслей нету… Хорошо, дед приехал. С пенсии да за работу. Вот ведь как…

(Молодая, совсем молодая. Сколько, интересно, ей лет? Двадцать, наверное… Руки усталые. Обломаны ногти. Медное колечко — символ супружества. Круги под глазами. Говорит сердито, а сердиться не умеет еще, по-детски только хмурит брови и все.)

— Вам внакладку?

Мне постелено на полу. Дедовский тулуп пахнет машинным маслом и табаком. Вкусно. Гудит в печи уголь.

Свет погашен. Дети спят. Она не спит, вздыхает, ворочается.

Мне не спится — понятно. А она? Может, боится все-таки?