Геннадий Беглов - Досье на самого себя

Первым, кто понял смысл этой победы смеха, был тот же офицер.

Со злобной улыбкой он спросил Женьку:

— Под блатного работаешь?

— А ты небось под большевика?

Смех стих. Все сразу разделилось, резко и четко. Все, соединяющее, смешавшее всех в единое минуту назад, исчезло. Майор что-то сказал на ходу и удалился. Ушли и все остальные офицеры.

Что-то готовилось…

Прошло полчаса. Все пятьсот человек махали руками, пытались бороться друг с другом. Наступал безжалостный холод.

Из ворот вышел маленький лопоухий сержант и бабьим голосом объявил:

— Стрижца не будешь — никто в зону не пойдеть!

Толпа загудела. Расчет был верен. На единомыслие нашей толпы смешно и рассчитывать было. И Женька, конечно, это понял. Я стоял в пяти шагах от него и видел, как он смотрел на бурлящую массу. Он проигрывал. Он должен был сдаться, подчиниться, унизиться, иначе его разорвет в клочки эта озверевшая от холода масса.

Мы встретились с ним глазами на один миг. За этот миг пронесся наш последний в вагоне разговор и попытка найти выход, найти ему совет… Но это у меня, а у него что?

Безусловно, он тоже жил этим. Он не ждал от меня совета или помощи (что я мог?); ему нужно было видеть, что я от него жду.

А я искренне хотел его победы. Не знаю, увидел ли он это в моих глазах, помогло ли ему это, или он, будучи совершенно одинок в эту минуту, нашел только в себе эту силу…

Женька стал раздеваться.

Сбросил шапку к ногам, шарф, полушубок. Рванул в каком-то красивом отчаянии свитер. Сбросил бурки. Размотал байковые портянки, снял вязаные носки.

Как только он начал снимать полушубок, я понял, какой выход он нашел. Кровь бросилась мне в голову, в ноги, в руки — я уже не чувствовал обжигающего ветра. Я даже улыбался. Улыбался не губами, а чем-то там в груди, наверное, мышцами сердца, которые и гнали кровь во все концы окоченевшего тела.

Это творилось не только со мной.

Гул прекратился. Все смотрели на Женьку. Смотрели так же, как тогда в вагоне. Женька продолжал раздеваться. На снег легли галифе, теплые кальсоны, ковбойка, нижняя рубашка. Он остался в трусах. Аккуратно поставил бурки рядышком, развесил на голенищах носки, свернул рулетом портянки. Стоял он, правда, на полушубке — это он себе все-таки позволил.

Все замерло вокруг. Даже собаки, вытянув шеи, смотрели в его сторону.

Женька закурил и, делая очень маленькие шаги по полушубку, о чем-то думал. Лица его я не видел: он стоял ко мне спиной, между лагерем и нами, отхлынувшими от него, как от чуда.

Прошло, наверное, минут двадцать, показавшихся мне часом. Вокруг стали собираться группы вольных. Рядом был город, здесь проходила дорога, и, естественно, голый Женька и гробовая тишина остановили самых нелюбопытных.

В основном это были женщины. Они подняли крик. Сперва отдельные слова долетали до нас. Потом они слились в стон. Нет, никто не плакал, но в голосах слышались удержанные в себе рыдания. Залаяли собаки. Лай был не тот обычный, злобный, который сопровождал нас все десять километров. Это тоже был стон, собачий, но все-таки стон. (Я слышу его даже сейчас, это забыть невозможно.)

Женька курил третью папиросу.

Сдавило горло. Хотелось что-то делать: бежать, кричать, ломать, просто упасть в снег, чтобы ничего не видеть и не слышать…

Вдруг ворвался новый звук. Все повернули головы. По дороге, волоча за собой длинный снежный хвост, несся мотоцикл.

Он влетел в пространство между Женькой и воротами и зарылся от резкого тормоза в снег. Помню желтые новенькие краги перчаток, которые снимал приехавший, и наручники, которые висели прямо на руле, как бусы, и которые еще долго позванивали на морозе. Краги прилажены на сиденье мотоцикла. Холеные, почти женские пальцы расстегивают меховую кожанку. Перед глазами будто магниевая вспышка… Оранжевый круг, слепящий, оглушающий. Только тогда, когда я инстинктивно закрыл глаза рукой, защищаясь от этого, в голову вошел звук выстрела, сухой, как от бича, и громкий властный крик:

— Ложись!

И снова вспышка магния, снова бич и снова «Ложись!». Я уже не видел ничего, так как первое «ложись» вкопало меня в снег, и перед глазами был только рукав моего бушлата.

Стреляли и кричали долго. Потом все стихло.

— Поднимайсь! — тот же голос.

Женьки не было. Не было и его вещей, только коробка «Казбек» валялась на затоптанном, грязном снегу.

Через двадцать суток Женька был выпущен из изолятора, где он провалялся на цементе в своих сатиновых трусах. Меню: триста граммов хлеба, миска теплых щей из кислой капусты и тресковых голов. На ночь ему швыряли матрац и передавали махорку в дни дежурств гуманных надзирателей.

Вернулся он веселый и, что меня поразило, ничуть не похудевший, не побледневший. Только на руках остались ссадины от наручников, которые ему тогда сумели набросить пятеро здоровенных надзирателей.

Первое, что сделал Женька, подходя ко мне, — снял шапку. Волосы были при нем.

Лагерь был юртовый.

Надо объяснить, что такое юрта. Я, признаюсь, тоже думал, что это что-то круглое из шкур…

Это совсем другое, хотя принцип круга положен в это очень удобное сооружение.

На голое место машина привезла щиты. Щиты из досок, а внутри — опилки. Щиты с окошками, щиты без окошек, щиты с дверями. Их по кругу, диаметром в пятнадцать метров, поставили вплотную, соединив при помощи гвоздей.

Это работы на час. Потом внутри круга вкопали четыре столба, на них положили доски — стропила, которые держат крышу из щитов, обитых рубероидом.

К вечеру юрта готова.

Вносим двухъярусные нары, табуреты, тумбочки и входим сами — восемьдесят человек — две рабочие бригады с бригадирами и культоргами. (Последние ведают раздачей писем, получением хлеба.)

Главное достоинство юрт — тепло. Дневальный сутками кормит углем прожорливую печь. Можно сушить портянки и обувь, можно варить похлебку из украденной на кухне мороженой картошки.

При выходе из лагеря два барака. Штабные кабинеты администрации. Бухгалтерия. Цензорская. Надзирательская. Санчасть.

В центре лагеря огромный бревенчатый клуб с театральной сценой, кулисами, занавесом и киноэкраном.

Отдельный вход в библиотеку и читальный зал.

Библиотека…

С какой бережливостью хранятся здесь книги! Их штопают, склеивают, разглаживают утюгом мятые страницы.

Позже я видел, как одного негодяя, сделавшего из «Капитанской дочки» колоду карт, избили до полусмерти.

Лагерная библиотека — хранилище прекрасных книг. Свободно читай Гумилева, бери Цветаеву, Бунина и Булгакова, Фрейда и Ницше…

Издания в основном дореволюционные и двадцатых годов. Почти на каждой книге экслибрис: «Профессор Петербургского Университета…», «Настоятель церкви Св. Ольги…», «Доктор исторических наук…», «Из частного собрания…»