Геннадий Беглов - Досье на самого себя

(Если бы не купальник…) Я почувствовал его под халатом и тотчас вспомнил купание в Комсомольском озере, загорелую здоровую кожу и белую, недоступную солнцу, полоску на груди.

— Пусть будет все, Лена… Пусть будет сегодня все…

— Пусть…

Потом пьем чай с халвой. Потом я вышел на улицу и сорвал на клумбе розу. Потом стояли на балконе и сочиняли стихи:

Потом плескались под душем, потом я расчесывал ее длинные волосы. Потом опять пили сухое вино и болтали веселую чепуху.

А утром я сказал:

— Я тебе почитаю кое-что их своих записей, хочешь?

— Очень.

Гостиница просыпается рано. В коридоре гремят ведрами горничные. Галдят в холле туристы. Звонят телефоны.

У стола дежурной трое мужчин.

— Это к вам, — сказала дежурная, подавая ключ.

— Ко мне? — переспросил я, несколько удивленный ранним гостям.

— Нам нужно переговорить с вами. Желательно, в номере.

— Пожалуйста…

(Видно, из газеты или самодеятельности. Нужно будет долго отвечать на вопросы, а там ждет Лена. Я был недоволен.)

— Садитесь, — буркнул я, когда все трое зашли в номер. — Вы из газеты?

— Мы из Управления госбезопасности.

Один из них протягивает документ. Форму этой книжки я знал хорошо.

Пальцы стали липкие.

— Вот ордер на арест и на обыск.

На стол легли бумаги.

— Я могу сообщить своему товарищу, что…

— Нет.

— И в связи с чем это все… вы мне тоже не объясните?

— Это, Костров, вы знаете не хуже нас. Все вопросы в Управлении.

Пока ехали, я почему-то думал о Витьке из тридцать первого номера.

— Перестань орать! — кричит тетя Зина. — Перестань орать!

Но Витька не орет уже — он улыбается мне…

Стены кабинета разделаны «под ясень». Они приятно холодят, помогают забыть о духоте, которая прет в окно от пыльной зелени парка.

За столом майор. Пишет.

Вошел совершенно лысый подполковник, похожий на комика-простака. Коротко оглядел меня, сел на диван.

— Не без удовольствия посмотрели ваш кинодокумент. Талантливо. На уровне мировых стандартов… Чуждых нам капиталистических стандартов…

Довольный собственным оборотом речи, подполковник улыбнулся.

— Люди на экране наши, советские. Механизмы наши. И на пленке советской снято. Все по форме. Все правильно. А мысль?! Какая мысль, — я спрашиваю?!

В ответ улыбаюсь. Говорю совсем по-дружески, запросто.

— Вам что, делать нечего? Я бы, на вашем месте, взял бы отпуск и махнул на промысел. Там прояснилась бы и форма, и мысль. Честное слово, что дурака валяете? Или кто-нибудь капнул чего? Так говорите…

Они дружно рассмеялись.

— Артист! — с веселой издевкой выкрикнул лысый. Забарабанило сердце, будто наотмашь ударили по лицу.

— Вы что здесь сошли с ума… от безделья?! — срываюсь на крик. — Я напишу об этом в Москву… Кто дал вам право разыгрывать с людьми подобные водевили?!

В хохоте потонула последняя фраза. Как ванька-встанька, качался на диване подполковник, хлопал себя по коленкам, повизгивал и вытирал выступившие слезы.

Вошел дежурный. Майор закрыл лицо руками.

— Уведите артиста, — приказал он, давясь от смеха.

Номер камеры двадцать два.

Лежу на койке и силюсь понять, в каком смысле мне близка эта цифра… Она выражает что-то мое… Она что-то для меня значит… Двадцать два… Что же она означает?..

Боже, как все просто… Мне же двадцать два года! Двадцать два…

Тюрьма.

Давным-давно, в предалеком детстве, в длинной-предлинной легенде кто-то кого-то бросил в подземелье…

И была картинка. Страшная картинка.

Заплесневелые камни низким сводом нависли над юношей. В углу человеческие кости. Тень от решетки на полу черным крестом. Из расщелин выползли мохнатые пауки и, выпучив белые глаза, ждут…

Не успел я толком научиться читать, как это слово встретило меня в романах. Потом натыкался я на него в поэмах и в хрониках. Оно поджидало меня на страницах учебников, глядело с полотен Эрмитажа, а экскурсия в Петропавловскую крепость познакомила с запахом этого слова…

Тюрьма.

Темницы и каменные мешки, бездонные колодцы и башни замков… Принцессы с бирюзой в глазах, сумасшедшие мудрецы, вожди и рабы, виноватые и без вины, люди с именами вечными и люди без имен, французы и китайцы, люди с крестом на шее и люди без креста. Люди и людская злоба. Двери, громыхающие, как в склепах. Темень. Холод. Решетки. Камень. Камень.

А здесь ничего нет этого.

Ни тебе каменных глыб, ни толщи стен, ни сводов, ни паутины с пауками. Нет даже элементарного мрака. День и ночь горит лампочка в сорок ватт. Откуда тут лунный свет с крестом на полу? Я уже не говорю о крысах… Это просто смешно: требовать крысу в современной тюрьме.

Вокруг все издевательски хохочет над экзотикой книжных тюрем. Все читанное когда-то и виденное на картинках стало детской игрой, где каждый должен напридумать побольше ужасов.

Тюрьмы нет.

Есть стандартный дом. Обыкновенный до обидного. Только стены поставлены ближе друг к другу, да площадь комнат доведена до санитарной нормы — восемь квадратных метров на одно лицо.

В распоряжении этого лица окно, чуть меньше того окна, в которое оно смотрело из своего дома (конечно, там стояла герань и пейзаж не был разделен на прямоугольники… Но в рыцарских замках тоже были на окнах решетки. Это даже экзотичнее!).

Матрац стандартен. На таких спят во всех общежитиях и больницах. Постельное белье — того же ГОСТа. На полке чайник (за такими и сейчас бывают очереди в сельмагах). В углу совершенно нормальный белоснежный унитазе клеймом завода керамических изделий города Бобруйска. Правда, без крышки.

И дверь как дверь. Петли не скрипят, и прилагательные «кованая», «тяжелая» к ней не приложишь, даже при большом воображении. Несомненно, портит дверь круглая дырка, удачно нареченная — «глазок»…

Смотрю на «глазок». Вспоминаю не очень смешные карикатуры: в замочную скважину коммунальных дверей подглядывает крючковатая старуха. Будто молодые не подглядывают. Будто никто никогда не наблюдал этим способом, как «пытают» школьного товарища: помнит он или не помнит, как называется столица Уругвая?

«Глазок»…

Естественный процесс: от детского любопытства к юношеской наблюдательности, от наблюдательности — к зрелости подглядывания, а от подглядывания — один шаг до шпионажа — самой героической и самой презираемой профессии в мире…

Все бы ничего… Жара. Душно. Лижут кожу раскаленными языками два солнца… Одно из-за решетки, тусклое, белое, пыльное; другое под висками, меленькое, чугунно-тяжелое.