Геннадий Беглов - Досье на самого себя

«В последнем письме Томка спросила:

— Что же такое у нас было?

Я ответил ей:

— Сон».

«Интересно, изменилось бы что-нибудь в мире, если женщины бы стали умными, а мужчины красивыми?»

«Христос был продан за тридцать сребреников. Интересно, за какую сумму это сделали бы сейчас?»

«В темноте ищем света, а на свету прячемся в тень».

«Пошла мода на анализы. Только и слышишь каждый день на лекциях: „Анализируйте! Подвергайте анализу/“ Да заткнитесь Вы, наконец, со своим анализом! Жизнь ведь — не моча!»

«Сентябрь. Седьмое число. Утверждена курсовая работа „Степь ковыльная сценарий черно-белого фильма метражом в двадцать минут. Двадцать минут будет жить на экране моя мечта! Ура! Ура! Ура! Оператором едет Лев Быстряков».

Чкаловская область.

На самом краю степи деревушка в тридцать изб с названием Сани. По рассказам старушек действительно — сто лет назад делали здесь из осин большущие грузовые сани. От бывшей осиновой рощи осталось три гнилых уродца, а от бывшего «производства» — прокопченные насквозь бани. В банях этих парили осиновые брусья. Пареная осина, мягкая, податливая — гни из нее хошь круг, хошь восьмерку.

Сейчас деревенька бедная. Более половины изб заколочено. В оставшихся ютятся медлительные, словоохотливые старухи и пяток дедов, полуслепых и нелюдимых.

Две коровы бренчат по утрам и вечерам медью своих колокольчиков.

У одной из коровьих хозяек мы с Левой и остановились.

От деревни на юг, до самого края света расстелен ласковый ковер ковыля. Ковер удивительно ровен и чист, словно тысячи бульдозеров и катков долгие годы горизонталили эту землю. Да где там человеку сотворить такую парадную площадь Красоты! Неподвижное серо-голубое небо и земля золотисто-пепельная, нервно дышащая, как мех гигантского животного. Вот затопорщился недовольно, вот лег волной на волну успокоенный. Вот замер, ожидая… Нет, это чудо не похоже на море! Здесь нет зловещей синевы глубин, спрятанного злого умысла, нет страха, нет смерти… Здесь все перед тобой открыто, все у твоих ног и над твоей головой. Прошмыгнул суслик (ведь чуть не попал под ноги, дурак), и опять никого, если не считать самого хозяина — степного орла, на дьявольской высотище ленивым планером облетающего свои владения. А восход! Опять чудо! Тишь такая стоит, что ушам больно. Спит коричневое плато. Все мертво. Но вот произошло что-то… Движения нет, все по-прежнему неподвижно. Это бросил золото в степь первый луч, коснувшись самых высоких нитей ковыля. Золото разбрызгивается по темно-коричневому прямо на глазах там, здесь… Вот еще там! Все больше и больше золота. Коричневая глубина мелеет, растворяется в золоте, переходит в беж, а затем в светло-серый. «Седой ковыль» — так и говорят здесь местные. Это значит — осень…

На закате же степь розовеет, румянится пятнами…

Краснота растет, разливается, как вино. Местами становится лиловым и даже фиолетовым, но ненадолго. У горизонта почернело, проваливается все в преисподню. Все ближе черное, все ближе, все быстрее… и все. Ни смотреть, ни снимать нечего. Мгла.

Дождя ждали пять дней. Утро пятого дня встретили на крыше деревянной часовенки, сколоченной из той же осины. Накануне мы были в гостях у единственного человека в деревне, знающего, что такое кино. Постучав по деревянной ноге, дед Захар авторитетно изрек:

— Граната японская ное — знать, полье завтра. В утро полье…

Сидим на крыше. Материм деда Захара и японскую гранату, которая дала неверную метеосводку. Солнце до боли жарит уже облупившиеся носы. Левка предлагает искупаться. Кинокамеру оставляем на крыше. Кувыркаемся в мутной воде пруда, заросшего осокой. Не прошло получаса. Под резким и довольно прохладным ветром зазвенела осока. Стихло. И опять рывком налетел холодный воздух. Сморщилась в пруду вода. Запылило вокруг. Закачалось. Сплевывая на ходу пыль, мчимся к часовне. На крыше такой ветрило, что дранка шевелится. Прячемся на чердак. Выглядываем.

Степь колотится, как эпилептик. Тучи желтой пыли несутся прямо на нас. Неба не видно и степи, в общем, тоже. Снимать нечего. Но вот по дранке замолотили тяжелые капли. Ветер сразу стих. Как волшебный, мгновенно исчез желтый занавес. Его заменило бутылочное стекло дождя. Там, где полчаса назад был расстелен золотистый ковер, пузырилась черная грязь…

И кто поверит, что на другой день, к обеду, прежнее чудо было снова расстелено от наших ног до края земли. Снова горело золото, снова суетились под ногами суслики и, как обычно, в недосягаемой высоте несла свой дозор серая птица…

Фильм хвалили и даже запустили в прокат. Художественный руководитель курсов А. Кольцатый — тогдашний бог документального кино — сказал на просмотре:

— Ну, «наковыляли» вы, молодые люди, «наковыляли»! Спасибо.

Новогодние каникулы. Курсы распущены на семь дней. Утром буду в Ленинграде!

От вокзала до дома иду с удовольствием. За восемь месяцев на Невском никаких перемен. Как и в апреле, в витрине обувного магазина стоят купоросовые босоножки, в «Электротоварах» — те же утюги. Сменилась лишь реклама кинотеатров, да в окне магазина «Сыр» выставлена елочка, обвешанная дольками плавленного сыра.

Холодной пустотой встречает меня комната. В открытую форточку налетел снег. Книги на подоконнике скрючились и почернели. Выцвели за лето обои, обвисли в углах кривыми мешками.

Надо шевелиться, двигаться, иначе из сырых углов потечет ко мне знакомая тоска…

(Пойду, попрошу у тети Нюры щепоточку чаю.)

Стучу негромко в дверь. Подождал и еще раз стучу. Погромче. Слышу, как скрипнула кровать.

— Кого надо?

— Это я, тетя Нюра! Чая не дадите? Я с вокзала прямо. Холодно…

Лязгнула задвижка. Высунулось завернутое в лоскутное одеяло незнакомое лицо.

— Скончалась Нюра. Летом еще скончалась. Я — сестрица ее. Двоюродная. На похороны как приехала, так и живу… А вы тутошний? Из жильцов?

— Из жильцов, — отвечаю я механически.

Мы смотрим друг на друга, и между нами продолжается бессловесный разговор.

Дрогнул подбородок у нее, и мой дрогнул тоже.

Она отвела глаза, и я отвел.

Скрылась в комнате, долго копошится, шуршит бумагой. Появилась снова. Протягивает в газете пястку чаю.

— Нате… Пейте на здоровье…

У нее опять дрогнул подбородок, и дверь закрылась.

Из средней кухни доносятся вопли. Третий год по утрам эта часть коридора просыпается от Витькиного крика. Никак не приучить Витьку к холодной воде.

Увидев меня, тетя Зина улыбается.

— Ишь, какой стал! Столичный. Жены не привез? Прекрати орать!!

Она шлепает моего тезку по голому заду.

— Прекрати орать!..

Но Витька уже не орет. Он улыбается мне. Я ему тоже.