Геннадий Беглов - Досье на самого себя

Многоликий, многоглазый, ожидающий. Дышит, смотрит, ждет единое целое, в котором я — частица, одна пара глаз, одно сердце и одна голова с кипящей болью в висках. Нет ни мысли, ни слов, ни желаний. Нет ничего, кроме мерзкого состояния обнаженности. Только ладони еще прикрывают последнее, не открытое любопытству. Они ждут, чтобы я отвел ладони, чтобы совсем ничего не осталось у меня, кроме боли, которая никому не интересна…

— Вот также он молчал и на бюро, — услышал я голос секретаря.

— У меня очень болит голова…

— Громче! — крикнули из задних рядов.

— У меня болит голова, — повторяю я громко. — Но если бы она не болела… Все равно… Мне нечего сказать вам. Я боюсь вас…

Я шел к своему месту. Вокруг стоял вой. Из последующего, кроме этого воя, я не помню ничего. Что-то говорил мне на ухо Шурик. Размахивал руками на авансцене Колокольцев. Покачивались очки преподавательницы русского языка Полины Антоновны. Долго стоял на сцене подполковник Божков. Потом поднимали и опускали руки. Потом все вышли из зала. Один Фомин расхаживал теперь по пустой сцене и дымил папиросой.

Поздно вечером в санчасть школы, где я валялся с высокой температурой, явился Шурик, принес лимон, папиросы и письмо.

Короткое послание мы прочли вдвоем.

«Я под домашним арестом. Телефон отключен. Ничего не знаю о твоих делах. Будь смелым. Целую. Т.»

Фомин не удивился ни высокой температуре, ни письму, ни моему состоянию на собрании. Его поразило, что я ничего не знаю о решении. Он хохотал, хлопал меня по животу огромными ладонями и, с трудом справляясь с заиканием, выкрикивал:

— П-порядок, Витька! П-порядок!

Общее собрание школы отвергло решение бюро. Около восьмидесяти процентов проголосовало за строгий выговор. Однако через пять дней выносит решение бюро райкома: «исключить». А еще через семь дней я был вызван на бюро городского комитета.

Из Смольного лечу на крыльях. Горком поддержал решение общего собрания! Значит, все в порядке! Да здравствует правда!

Влетаю в школу. Дежурный офицер не очень внимательно слушает мое радостное сообщение. Не дожидаясь конца рассказа о заседании в Смольном, протянул мне бумагу…

Хлестануло по глазам короткое слово: «приказ»…

Над Невой солнце и звон. Плывут из Ладоги, обкусанные быками мостов, ослепительно-белые глыбы. У спуска галдеж. Мальчишки вылавливают куски хрусталя и тут же бьют их о гранит. Повизгивают девчонки. Смотрят сквозь льдинки на солнце, на Петропавловку.

Обжигает мои ладони, выскальзывает, просится в воду хрустальная палочка.

— Смотри, как здорово.

Томка щурит глаза. Глядит через льдинку на меня.

— Ой, какой ты…

— Да ты на солнце! На солнце гляди!

— Не могу, больно. Я лучше ее съем…

Томка облизывает льдинку. Болтает ногами, свесившись с парапета.

— Ненормальный! Народ же кругом…

Вертит головой, прячет губы, тыркает мне в рот льдинку, хохочет. Вырвалась совсем. Отбежала.

— Пойдем ко мне.

Отрицательно качает головой.

— Я же сегодня уезжаю. Надолго. Пойдем…

— Не-е-ет, — протянула слово. — Ты же сам знаешь, что не надо.

— На минуточку.

— Не-е-ет.

Расчесывает волосы ветер. Горят солнца: одно в небе, другое в Неве, а сотни маленьких в окнах, лужах, в ее сережках, в глазах.

Вот уже три месяца, как я бью баклуши. Я безработный. Много прочел за это время. Читаю подряд все, что начинается со слов: «Приглашаются на работу», «Требуются», «Срочно требуются!»…

Но я не могу быть ни официантом, ни стропальщиком. Какой с меня инженер по котлам или старший бухгалтер? Меня не возьмут экскаваторщиком и не используют в качестве бондаря. Мне никогда не быть наладчиком крутильных станков и радиотехником тоже. Газорезчик — не я. Крановщик — не я, а что такое «тростильщик» — я просто не знаю. Есть вакантное место второго альта в Академическом хоре, есть тысячи вакантных мест, но мне нужно только одно. Мое.

(Ага! Вот!) «Требуется плотник на ледокол "Ермак"».

Заполняю бесчисленные анкеты, сдаю справки, документы. Жду. Ежедневно, в течение десяти дней заглядываю в «Главсевморпуть».

На одиннадцатый отдел кадров вежливо возвращает документы.

— Что же вы не сказали, что уволены из органов? Выезд за пределы вам запрещен. На буксир не хотите?

Денег нет. Продавать нечего. Разве тут откажешься от жирных щей тети Нюры?

Вспомнил об институте переливания крови. Сдал один раз. Второй. А однажды заявил дежурной по регистратуре, что пришел впервые. Заполнили журнал и, как новенького, направили через все комиссии на сдачу. Теперь на мое имя существовало два журнала донора. Обнаружить это было невозможно. На букву «К» фамилий много, и «встретиться» на полке журналы не могли. С этого дня дела стали улучшаться. Я сдавал кровь четыре раза в месяц, чем приобрел независимость и даже позволял некоторый шик: водил Томку в театр и в «Сад отдыха» на концерты. Источник средств держался в глубочайшей тайне.

По воскресеньям заглядывает Шурик. Молча, не снимая шинели, сидит на подоконнике минут пятнадцать и уходит. Да и о чем говорить? Как дела в школе, мне теперь было знать не положено. Да и не интересовался я этим. А как у меня дела, он сам видел.

В среднем раз в неделю полностью менялась обстановка комнаты. Жильцы приступили к весенним ремонтам, а мебель и вещи перетаскивались ко мне. Я временно становился хозяином то изящных и дорогих вещей Ирины Стацевой — певицы из Малого оперного, то вместительных книжных шкафов и стеллажей супругов-переводчиков из пятнадцатого номера, то комната заполнялась детскими кроватками, из которых торчали глазастые головки, постоянно требующие еды, игрушек и горшков. А когда затеяла ремонт семья Трошиных, комната превратилась в зоопарк: суетились в клетках дрозды и синицы, сквозь стекло огромных банок смотрели немигающие глаза вуалехвосток, по углам шныряли два черных кролика и морская свинка по кличке Бэкон, а по ночам грызла обои старая ежиха, злющая и вечно всем недовольная.

Я жил в прямоугольной коробке, наполненной чужим бытом, знакомясь невольно с людьми через их вещи, учился познавать живое через мертвое. Я втянул в эту игру и Томку.

Один вечер в неделю принадлежал нам. Это была суббота. Только этот вечер отец дарил дочери для личных удовольствий. Если мы не шли на спектакль, то просиживали допоздна у меня, а потом спешили к ближайшему театру и у выходящей публики просили использованный билет. Для отчета.

Каждую субботу около семи резко распахивалась дверь и прямо с порога летел веселый вопрос:

— Кто мы?

— Мы — пенсионеры, — отвечал я. — В прошлом ты — продавец галантереи, а я — ответственный работник городского транспорта!