Геннадий Беглов - Досье на самого себя

Из членов бюро единственный Сергей Горбунов был мне достаточно близок. Наши приятельские отношения не портились от того, что на занятиях по самбо победа присуждалась чаще ему, а в спорах о литературе я раскладывал его на лопатки под аплодисменты школьных книголюбов.

В тот же день в библиотеке Сергей подошел ко мне и грустно улыбнулся:

— Обвиняемый Костров! Вы вызываетесь на допрос завтра к пятнадцати ноль-ноль.

— Мне что-нибудь грозит?

Член бюро пожал плечами.

— Но твое мнение?

— Зачем?

— Его что, так и не узнает никто? Даже я?

— Почему же… Ты совета у меня не спросил, выбирая ее. Так ведь? Ты напрасно улыбаешься…

Я рассмеялся.

— Предлагаешь вопросы любви решать голосованием?

— Нет. Я о совете. Ты спросил мое мнение тогда? Нет? Чего же ты хочешь сейчас?

— Ты же не спрашиваешь о своей Валентине меня?

— Не нуждаюсь.

— Почему же ты думаешь, что нуждался я?

— Исходя из факта. Ты ошибся, потому что нуждался в совете, но пренебрег им. Вот и все.

— А у тебя что, есть гарантия?

— Конечно. Осторожное сердце. Ос-то-рож-но-е!

Впервые внимательно всматриваюсь в его лицо.

— Любовь и осторожность несовместимы.

— Ну, ну, ну… — махнул рукой Горбунов. — Осторожность совместима с любым чувством и любой мыслью. Это естественная защита от многих ошибок.

— Сегодня прожил осторожно, завтра осторожно… А послезавтра трусом проснешься.

— Да ну, что за чушь. Проснусь осторожным. Это намного приятней, чем не проснуться вообще.

— Этого еще никто не знает, — огрызнулся я.

— И все-таки проснись осторожным. Пригодится на бюро.

Он ушел. Я тут же забыл об этом дурацком разговоре. Действительно, чего я от него хотел? Проверить, прав я или нет? Но я же знал сразу, что разговор не получится…

Погружаюсь в книгу… Все уходит. И прошлое, и сиюминутное. Нет уже ничего, кроме замерзшего князя Мышкина, стоящего у подъезда дома Епанчиных.

Бюро начало свою работу с того, что посадило меня и Людмилу друг против друга за узкий красный стол.

Только здесь, сейчас возникло во мне признание ее красоты. Триумф мести преобразил лицо — оно горело ликованием, жило своей сутью и потому было прекрасным, как прекрасна всякая стихия.

Это был смерч. Гигантская спираль силы, которая через какие-то минуты подхватит оказавшихся рядом людей, закружит их, спутает мысли, перемешает события, понятия и, натешившись вволю, выплюнет этот хаос из своей страшной воронки.

(Берегитесь мести женщины! Но, увы, тогда вам не увидеть истинной красоты женского лица!)

Секретарь зачитывает заявление. Каждая строчка — правда. Проставлены даты, цифры, фамилии. Все по-деловому. Никаких эмоций. Я слышу голос Елизаветы Сергеевны, вижу ее рот, который умеет говорить, почти не разжимая губ…

«…В связи с изложенным, я требую рассмотрения этого беспрецедентного поступка, несовместимого с высокой моралью организации, созданной Лениным.

— У меня вопрос к Кострову: вы согласны с фактами, изложенными в заявлении вашей жены?

— Да.

— В таком случае бюро вправе услышать ваше объяснение.

Передо мной на столе ее руки перетягивают между пальцами серебряную цепочку сумочки. Легкий, едва заметный лак ногтей…

— Ну, что же, Костров, будем молчать?

Обручальное кольцо… (Мое в кармане. Запрещено было тогда носить их.) Длинные нежные пальцы… «Такими играют на арфах или совершают дворцовые перевороты», — вспомнил я Ленькину фразу… Что бы сказал он сейчас?

Всплыло из памяти утро, когда мы собирались в загс. Елизавета Сергеевна внесла в комнату маленькую икону. За спиной ее растерянно улыбался Яков Михайлович, показывая нам руками: «Уважьте, мол, мать, встаньте на колени, бог с ней…» Мы переглянулись с Людмилой, послушно опустились на ковер и поцеловали теплую доску.

— Это неуважение к составу бюро.

— Что вы хотите от меня? — спрашиваю я, продолжая глядеть на ее руки. — Что я должен говорить? Какие вы ждете от меня слова? Я принял решение, и никто не может ничего изменить. Меня можно было судить за ошибку. Она мной исправлена. Что теперь?

— У вас все, Костров?

Я пожал плечами.

— Ну, что же, товарищи, все ясно. Кто хочет высказаться?

Поднялся Виталий Уваров. (Крепыш. Спортсмен. Бывший моряк. Его сестру расстреляли под Новгородом немцы. Играет на аккордеоне, неплохо поет матросские песни. Руководит самодеятельностью.)

— Узнал я про все это и так плево на душе стало. Что надо человеку? Государство все дало. На всем, можно сказать, готовом. Жена любит. Она же прямо пишет в заявлении — «любила». Родители тоже с душой. Свадьбу справили. Столько денег вбухали… Иван Петрович рассказывал ребятам. До сих пор вспоминает — он же был, видал. Обстановку справили. Чего еще? И вот на тебе — «ошибка»! Откуда она взялась — «ошибка»?.. Думал я вчера над этим вопросом, думал и вот нашел ответ… Вот…

Уваров не торопясь расстегивает карман гимнастерки и вынимает мою читательскую карточку из библиотеки школы. Я узнал ее сразу.

— Вот, — повторяет Уваров. — Прочтем внимательно. Взял Маяковского «Избранное». Как вы знаете, том увесистый. Вернул на другой день и получил Достоевского, том первый. Читает его… Два, три… пять дней! Поменял на Герцена. Полистал день. И берет том второй Достоевского. Читает шесть дней! Шесть! — повторяет Уваров со странной интонацией. (Благодаря этой интонации начинаю понимать его мысль.)

— …Берет третий том и сидит над ним восемь дней! Восемь дней с одним томом! А взяв У пита, в тот же день вернул. Листает Чехова для отдыха один день и снова берет Достоевского. Том четвертый! Держит его до… до шестнадцатого декабря! Одиннадцать дней! И это, обращаю внимание, совпадает с предсвадебным и послесвадебным периодом. И с вызовом на оперативное задание… Под Новый год берет пятый том! И не сдал его до сегодняшнего дня!

(Сложил карточку, кладет в карман, застегивает пуговицу.)

— …Первое: предлагаю просить командование ограничить выдачу упаднической и разлагающей литературы. Второе: проверить все карточки и провести беседы с подобными «читателями». А то ведь что? Днем им «Основы ленинизма» дают, а вечера они с Достоевским проводят… Что же получается?

Уваров вопросительно оглядывает присутствующих и останавливается на Людмиле.

— Разложение, Людочка. Типичное разложение.

Людмила закрыла глаза и кивнула головой в знак полного согласия.

— Комсомолец, который ни одного вечера не посидел над советской книгой… Что же у него осталось? Один билет? Пусть он этот билет и сдаст!

Уваров сел.

— Разрешите мне?

— Да, да, Людмила, говорите.

Ровная волна ресниц. Я видел не раз, как ловко делала она эту волну при помощи спички и щеточки.