Геннадий Беглов - Досье на самого себя

— Берегитесь, граждане!

Это понесли диван. Буфет, потеряв в дороге ручки и стекла, выставлен на лестницу.

— Все цветочки, цветочки носил… Жених беспортошный! Я теперь тебе покажу ягодки! Комсомолец! Чего топчетесь? Посуду в тот чемодан кладите!

Я принес из кухни табуретку (это была моя табуретка) и сидел посередине уже почти пустой комнаты. Кто-то из жильцов сунул папиросу — я машинально закурил, и горечь дыма казалась сейчас приятной.

Хороший день сегодня. Очень хороший. Я так много сделал сегодня хороших дел…

Утром вызвал дежурный и с таинственной улыбкой протянул мне увольнительную на двое суток. Заметив мое изумление, зашептал:

— От Брагиных звонили… Дочка. Я доложил начальнику школы, и он вот… распорядился…

Сходу поехал на кладбище. На обратном пути позвонил Томке, и через час мы встретились у меня.

Легкая, невесомая стояла она рядом целую вечность… Я трогал губами закрытые глаза и говорил, говорил…

Потом она неожиданно расплакалась и, глядя в сторону, сказала:

— Сомнут тебя, Витенька…

Уходила она задумчивая и тихая. Мы договорились встретиться завтра.

Помчался к Фридманам.

Дома были все. Прямо с порога, без «здрасьте», без вступлений, сказал им все. Людмила стала белая-белая. И у нее покраснел нос.

— Как это понимать?! — истошно закричала теща. Но меня уже не слушала, так как безостановочно орала, выбегала звонить по телефону кому-то и снова оглушительно орала.

Я удалился.

Вечером началась эвакуация.

— Шпана…

Я очнулся. В дверях стояла тетя Нюра. В руках настольная лампа.

— Чего в темноте-то сидеть? Иль ко мне иди. Спать где будешь? На табуретке? Вот ведь, что натворил без матери… Шпана. Господи, сохрани мою Душу…

Включила и поставила лампу на пол. Это моя лампа. Когда Людмила выкидывала хлам, я отдал ее тете Нюре.

— Иди хоть поешь.

— Не хочу, честное слово, не хочу. Спасибо.

— Ну, господь с тобой, — вздохнула она и прикрыла дверь.

За стеной плачет маленькая Катенька. Значит, спать укладывают. Значит, девять часов. Стучат.

— Войдите.

Втиснулся боком и сразу закрыл за собой дверь мой тезка, старший сын тети Зины из тридцать первого номера. Ему года три, может быть, больше.

— Ну что, Витька? Здравствуй.

Витька мотнул головой и пошел вдоль стен, восхищенно осматривая комнату.

— Можно, я буду ходить сюда играть? У Вас во… как свободно.

Трогает руками лампу. Пошел к окну, подпрыгивая. Уставился на груду книг, наваленных на подоконнике.

— Шел бы ты спать, Витя…

Витька по-взрослому нахмурился, постоял минуту, покусывая губы и, не попрощавшись, вышел.

Под головой книги и вдвое сложенный рукав шинели… (Как в будке у Олега Васильевича. Только там засыпал сразу.) Можно пойти ночевать в школу… Представляю, как удивились бы…

Нет. Голос ее не похож на мамин. Просто тогда показалось. Мама говорила громко и слова подбирала звонкие…

А улыбка похожа.

— Ты улыбайся, улыбайся, Томка! Мне ничего не нужно. Честное слово, ничего. Стой рядышком и улыбайся. Это самое приятное: смотреть друг на друга… У меня даже твоей фотографии нет. Я бы ее носил и не стыдился никого. Ты — милая, милая… Как родная… Что-то внутри нас ходит… Кружится, кружится. Без веса, без названия… Чувствуешь?.. Нет, ты вслух скажи… Не ресницами… Губами… скажи…

— Да.

— Еще.

— Да.

Шарф скользнул по ее спине. Через плечо ее вижу шарф…

Колючая крупа застревает в зеленой фланели…

Волосы черные, и меж ними шевелится все та же крупа…

Рядом с головой рука. Вторая где-то под телом…

В открытый рот набилась крупа. В дрезине тепло. Крупа тает. Голова вздрагивает, будто живая…

«Сомнут тебя, Витенька…»

«Нет! Нет! — кричу ей прямо в глаза. — Не плачь! Вот же, глупая… Не плачь! Сядь… Дай руки… Дай… Не плачь…»

Снег на могиле теплый. Ровняю ладонями. С креста смахиваю желтые иголки…

Над мамой сосна.

«Пей витамин! Пей витамин!» — мама протягивает ложку… Плачу, но пью невкусную бурую жидкость… (Боже, как это было давно…)

Ровная плита из теплого снега. В глазах щиплет… Расплывается плита. Моргаю часто, но все равно вижу плохо…

— Ма-ма, — шепчу с закрытыми глазами.

— Мам-ма…

Рано утром меня разбудил стук в дверь. Выглядываю в коридор.

— Здорово, Костров! — (Это Лапшин со второго курса.) — Приехал за тобой. К начальнику школы… Срочно!

В незакрытую дверь вставляю записку, чтоб обождала…

У парадной дежурный «ЗИМ».

— Твои утром представились в полном составе, — сообщает Лапшин, разворачивая машину.

Я вспомнил синие от злобы губы Елизаветы Сергеевны и рассмеялся вслух.

По большому кабинету, шевеля на столе бумажки, прогуливается спокойный сквознячок: форточки всех трех окон открыты настежь. В углах, рыцарями, стоят тяжелые бронзовые канделябры. На камине бюст Дзержинского. Рядом часы. Два черных гнома поддерживают земной шар с циферблатом…

Очень синие и очень молодые глаза. Ему лет пятьдесят с небольшим. Седой вьющийся волос. Красивый зимний загар.

Улыбнулся. Откинулся в кресле и неожиданно просто спросил:

— Ты с ней спал?

— Нет.

— Но жене и… ее матери ты сказал иное?

— Сказал.

— Зачем?

— Сейчас… Сейчас я объясню…

У меня ничто не восставало против его вопроса. Он хотел откровенности, и мне хотелось того же. Я верил этому человеку.

— Не хватало чего-то… Может быть, ума, может быть, чувств разобраться в этом сразу. Много было «за». Много влияло веских причин. Они были сильнее меня. А понял это сейчас. И потом. Если абсолютно честно… К ним появилось что-то похожее на месть: к ней и ее матери. Отец — хороший человек, мне жаль его, и стыдно перед ним. Но вот они… Странная штука: сам виноват во всем, а заглушить в себе это мстительное не смог… Вот Вы верите во что-то, и это «что-то» оказывается совсем, совсем не тем… Ну, и слова вырвались сами. А когда крикнул, то не пожалел об этом. Даже повторил: «Да! Да! Я спал с Тамарой! Час назад!! На нашей кровати спал, слышишь?!» %

Замолчал.

Стало безразлично все и тоскливо. И было все равно, что скажет этот, чужой мне, в сущности, человек.

— Завтра комсомольское бюро, — донеслось издалека, словно из другой комнаты. — Жена — комсомолка, ее заявление будет разбирать комсомол. Увольнения в город не будет вплоть до решения райкома.

— Что же тут решать?

— Вопросы морали входят в компетенцию комсомола. Тем более в этих стенах…

— Но здесь же все ясно! Я сам обнаружил ошибку, сам исправил. Что же решать еще? Любое другое решение будет не совпадать с моим. Будет несправедливым… И зачем это ей?! Это же унизительно… Я не понимаю.

Полковник встал. Я тоже.

— Советую на бюро не упоминать имя Брагиной — это только повредит тебе.