Геннадий Беглов - Досье на самого себя

— Мы — мужественны. Мы — ленинградцы, и нам переживать не впервые… Мама лежит. У нее приступ. Папа расстроен, а я… — Шарит в сумочке. Находит платок и держит его наготове. Слез еще нет. Но они будут — я это знаю. Сейчас она скажет фразу, потом покраснеет нос, и глаза заполнятся влагой. Вот сейчас…

— Я не плачу. Я уже не могу… У меня…

К ней кидается Горбунов со стаканом воды и Уваров. Вода выпивается. Слезы в платке. Людмила снова перебирает цепочку, а взявший слово Волошин гневно выкрикивает:

— Отношением к женщине! Вот чем измеряется человек. От измены женщине до измены Родине не так уж далеко, как думают иные! Главное в любви — постоянство! Нельзя день любить одну, а на другой день любить другую. Это любовь мотыльков! Мы — люди и вправе требовать людской любви. Он не достоин вас, Люся. Нам стыдно перед вами за него. Но наш стыд — это сила нашей моральной чистоты! К сожалению, мы не увидели сегодня стыда только у одного человека… Его самого будто нет. Ошибаетесь, Костров. Мы вас хорошо видим и хорошо понимаем вас!

Волошин поддерживает предложение Уварова об исключении. Выступил еще один, и еще, и еще… Говорилось все то же и кончалось так же: исключить.

Последним взял слово Горбунов.

— Достоевского я тоже читаю. Уваров перегибает. Можно держать книгу полмесяца. И что? Это не доказательство, что я ее штудирую. И вообще мы не о том… Семья распалась. Было целое. Сейчас один слева, другой справа. Можно это исправить? Я, лично, не вижу возможностей, да и смысла в этом…

— А что же делать теперь мне? — вставляет Людмила с трагической дрожью в голосе.

— Это вы спросите у него… Он же самый умный и тонкий. Вы же его выбрали из всех мужчин мира. Эрудит. Предпочитает Федора Михайловича… А он в этих вопросах дока.

— О-о, какая ты сволочь! — вырвались и обожгли голову слова. Спружинило невесомое тело. Я уже стоял, не видя ничего, кроме красной полосы стола. — Что ты знаешь про Федора Михайловича?! Что он вам всем сделал? Вы готовы вырыть его из могилы и разобрать на бюро!!! Что вам от него надо?! Что вы прицепились к нему?! Что?! Что?! Что?! — ору я в туманные желтые лица.

Выбежал на лестницу. Здесь прохладно. Через входные двери проникает сюда, в вестибюль, холод улиц.

По лестнице спускается Фомин.

— Ну, что там? П-порядок?

— Дай закурить.

Давлюсь дымом. Захмелело все внутри, стало свободным, не связанным. Громко смеюсь, спрашиваю:

— А почему бы тебе не жениться на Люське? Ты ведь ей понравился… А, Шурик?!

В холле вывешено красочное объявление. Издали его можно принять за афишу эстрадного театра.

«Общее собрание. Разбор персонального дела. Лекционный зал. Явка к 16–00. Бюро комсомола».

Я отстранен от занятий. Сижу весь день в библиотеке. Появляюсь лишь в столовой. У всех озабоченные лица, все куда-то спешат, бегут мимо. В лучшем случае кивок головы, чуть заметный. Рискуют пожимать руку Фомин, Колокольцев, Иван Петрович и еще двое из нашей группы. Водопроводчик (должен ему уже двенадцать рублей!) угощает старыми анекдотами и «Беломором», предрекает фиаско. Шурик грозится поехать в Управление и поговорить «с кем надо». Томка не звонит. Я тоже.

Являюсь на собрание бледный, как покойник, и с головной болью, видимо, от выкуренных папирос: ночью, конечно, не спал.

Прохожу по центральному проходу к сцене и сажусь в первом ряду с краю. Оглядываю переполненный зал. Много преподавателей, офицеров и штатских; девчонки-официантки из столовой, библиотекарь, начальник курса майор Власов, несколько незнакомых в штатском, видимо, из райкома. Зачитывают длинное, похожее на приговор, решение бюро.

Одна деталь меня удивила. Из семи членов бюро, голосовавших за исключение, — один воздержался — Горбунов.

Первым берет слово лучший в школе стрелок из пистолета — Свиридов. Всю войну солдатом. Дошел до Берлина. Неоднократно ранен. Вид, правда, никудышный. Ростом мал. Гимнастерка вечно мятая, погоны торчком. Сутулый. Лицо неопределенное.

— Комсомольцы пусть простят меня, что первым вышел. У меня партбилет в кармане четвертый год. Под Сталинградом заработал его. Под минами его получил, и дорог он мне, как жизнь. Вроде бы книжечка… Чего стоит? Дешевле блокнота, фотография да печать, да номер… А дорога! Не отдам никому, ни за что. У мертвого только отнимете… А ты?! — крикнул Свиридов, и глаза наши встретились. — Ты положишь свою без всякого… у тебя она наравне с записной книжкой, где телефоны бабьи записаны! Взносы заплатил, штампик поставил и гуляй гоголем… А все оттого, что книжки эти кучами раздают. Охват! Охват! Распространяют, как заем. Люди через каторгу шли к билету, через виселицу! Не копейками — кровью взносы платили… Не штампики, а шрамы ставились… — Одернул гимнастерку и закончил весомо. — Билет отнять. Выгнать из школы к чертовой матери.

Сошел со сцены при полной тишине зала. Было слышно, как звенят медали. Но вот и они затихли там, за моей спиной. Значит, сел Свиридов.

— Прошу слова!

По проходу шел Шурик.

— Прими мой поклон, товарищ Свиридов. Хорошо сказал. Правильно сказал. Только к п-персональному делу не лезет… В огороде бузина — в Киеве дядька.

В зале зашумели. Из шума вырвалась реплика:

— Свадебный пирог отрабатываешь?

Фомин рассмеялся подкупающе весело и аппетитно причмокнул.

— За такой пирог не наставишь жене рогов!

В зале заржали.

Шурика понесло. Он даже не заикался, что бывало с ним в минуты наивысшего подъема духа.

— А он, представьте себе, сбежал. И от пирогов, и от ковров! От обручального кольца и от красивого лица! А девчонка, прямо скажем, красива!.. Красива?! Я у вас спрашиваю! Вы же — мужики!..

(В зале одобрительно зашумели. Раздались хлопки.)

— И я говорю: красива! Значит, что же следует? Одно из двух: то ли Костров наш дурак круглый, то ли в этих тещиных пирогах и запечена собака… — (Смех в зале). — Первое отпадает, хотя бы потому, что друг у Фомина дураком быть не может… Он, правда, Берлинов не штурмовал и под минами ему билет не вручали… Но жизнь его колбасила немало. Многим из сидящих здесь и во сне такое не приснится… Да и почему право на счастье надо оплачивать обязательно кровью? Например, от меня немцы ни одной капли не получили… Что же мне теперь делать, товарищ Свиридов? Ты, выходит, за счастьем первым в очереди стоишь? А я за тобой?.. Короче: Виктор — парень чистый, и подвела его в этой истории чистота. Оглушила его Людочка… Да, да, не смейтесь!.. Я слышу, что ты сказал, Степанов… Я тебе отвечу на это… Дзержинский тоже любил. Любил горячо. Но, если что, то не пошел бы на компромисс и в любви. Для разрыва нашел бы силы. А причины у Кострова есть. Должны быть. Он здесь. Он о них и скажет. Давай, Виктор!..

Передо мной, внизу, зал.