Геннадий Беглов - Досье на самого себя

Это значило, что у стариков Мальцевых ремонт, а это их вещи.

— Ты помнишь, как мы познакомились? — вступает в игру Томка.

— Конечно. Как же можно это забыть? Я зашел купить галстук.

— А по-моему, ты попросил подтяжки.

— Ты путаешь, дорогая… Когда я вошел в магазин, ты кокетничала с лысым субъектом. Он-то и вертел в руках подтяжки.

— Я была с ним любезна. И только. Этого же требует профессия.

— Однако на меня ты даже не взглянула.

— Я увидела тебя через зеркало.

— Через это?

Показываю на овальное настольное зеркало.

— Ты разве не знал? Иначе зачем бы я хранила его столько лет!

— Я тебе понравился сразу?

— Нет.

— Как «нет»?

— Только после того, как ты повязал галстук. Из всех мужчин ты лучше всех повязал его…

Так все три месяца по субботам мы играли в чужие жизни, говорили чужие слова, пользовались чужими вещами, мечтали за других, ссорились вместо них и даже собирались рожать…

— Кто мы?

— Мы — молодожены.

— Спим на раскладушках?

— Нет. Тебе нельзя. Ты ждешь ребенка.

Томка втискивает под платье подушку. Медленно ходит по комнате. Гладит «живот».

— Вот ножкой топнул. Вот здесь… Вот опять…

Я сажаю ее к столу. Кормлю с ложки. Говорим шепотом, как заговорщики. Долго придумываем имя. Сходимся на Игоре для мальчика и на Светлане для дочери. Много и осторожно гладим «живот». Испортила все моя выходка. У Томки маленькая грудь и я, тронув ее слегка, сказал, что молоко придется докупать у частника.

Игра прекращена.

До конца вечера молча гуляем по улицам.

Между нами сложились отношения, лишенные всякой страсти, кроме одной: постоянно видеть друг друга. Все, что было в нас, мы вкладывали в нашу традиционную игру в других людей. В нас самих оставалось только ощущение нарастающей тревоги.

Приближался конец. Мы предчувствовали его и боялись. Боялись говорить о своем. Боялись мечтать. Боялись целоваться, когда оставались одни… Нам казалось, что малейшая неосторожность в чем-то, какая-то мелочь: слово, жест разрушит все.

Мы берегли этот полуреальный мир, созданный нами. Каждый из нас разыгрывал роль, боясь стать самим собой.

Как всегда неожиданно пришел апрель, и еще более неожиданно я был вызван в райком комсомола.

— В Москву на курсы поедешь? — спросил парень, весь простроченный застежками «молния». — Не хватает единицы. Ты же фотодело знаешь? Знаешь. Кинокамеры изучал? Изучал. Давай на курсы. Нечего баклуши бить.

Выезжать нужно было в тот же день, но я взял билет на субботу.

— Мы, что?.. Так и не поговорим ни о чем?

Томка бросает льдинку в воду.

— Замуж… я выходить не могу.

— Почему?

Она долго молчит.

— Но почему? Почему? Говори! — кидаю слова, защищаясь. — Ну, что ты молчишь?

Это был конец. В ее молчании. В ее бледном лице. В ее глазах, в которых погасло солнце…

— Он тебя убьет. Ты просто исчезнешь… И следов никто не найдет. Ты его не знаешь. Он все может. Мужа он мне будет выбирать сам…

— Но это же бред! Бред! Бред!!!

Я с силой сжимаю и трясу ее руки.

— Это бред алкоголика! Он пугает тебя!

— Не-е-ет, — снова протянула она слово. — В этом ему надо верить…

Черный после дождя перрон. Маленькое мертвое личико. Холодными руками, словно слепая, ощупывает мое лицо. (Надо молчать. Молчать! Иначе взвоем. Взвоем жутко на весь вокзал…)

Она не отходила от окна половину ночи. Опершись руками о пыльное оконное стекло, она безостановочно рыдала. Беззвучно. Без слез.

Я выбегал в коридор, тамбур, снова возвращался в купе, но повсюду, за каждым окном видел вздрагивающие плечи и искаженное болью лицо.

Оно исчезло лишь после короткой остановки в Бологое, где я успел в вокзальном буфете выпить стакан теплой водки. Теперь за окном была только ночь.

Первая покупка в Москве — толстый блокнот.

На первой странице в верхнем углу вывожу надпись:

«Допустим, познаю я все… А что я потом буду делать?»

Посредине крупно, размашисто:

«Москва. Высшие курсы режиссеров-документалистов. 1947 год».

В самом низу маленькими буковками:

«Только для своих мыслей».

«Черт возьми! Никогда не ожидал, что на свете так много умных людей! Это, видимо, оттого, что до этого жил среди дураков».

«"Учиться! Учиться и учиться!". Согласен. А если учитель кретин?»

«Хочу снять фильм о ковыльной степи. На экране степь, ковыль, солнце, ветер. За экраном "Болеро" Равеля».

«Опьянение бывает отрезвляющее».

«Все виды тяжких преступлений можно искоренить только одним: ввести смертную казнь для родителей правонарушителя».

«Сегодня на лекции задал вопрос: „Почему не существует документального фильма о любви?". — „А кому он нужен?" — ответил преподаватель».

«Между "А" и "Б" в алфавите пропущена какая-то буква».

«Город счастливых людей. Боже, какая должна там быть скука!»

«Водку продавать надо только на кладбище».

«Какое мне дело до будущего, если нет настоящего?»

«Он подошел к ней в метро.

— Разрешите с Вами познакомиться?

— Как Вам не стыдно?! За кого Вы меня принимаете?!

Через месяц они поженились».

«Она меня сводит с ума!

— Ничего удивительного. Женщины это делают для обеспечения равенства».

«Я верю в то, что окончательно понял».

«Люблю взрослость в детях и детскость во взрослых».

«Жалуется шестнадцатилетняя девушка, с которой вчера познакомился:

— Вот я говорю, говорю слова. Потом замолкаю, думая, что выразила свою мысль. Но оказывается, что слова я сказала, а мысль — нет.

— И давно это у тебя?

— Второй день».

«Самые прекрасные песни те, что поются про себя, не вслух».

«Любовь — это чудо. Иных чудес не существует».

«Есть у меня три желания (на тот случай, если появится волшебница):

1. Чтобы воскресла мама. 2. Чтобы прожить жизнь без подлости. 3. Чтобы по вечерам не болела так голова».

«Судьба (т. е. предопределение, запрограммированная биография) — понятие бессмысленное. Ни Богу, ни другой разумной категории совершенно неинтересно заниматься созданием заводных игрушек. Ни одна мать, если бы она обладала такой возможностью, не решилась бы составить программу жизни (судьбу) для своего ребенка. (Где-то я встречал выражение: "счастливые — не имеют судеб".)

Представить, что автор судеб — Дьявол, — это значило бы отнять у него его изощренный ум. Каким же надо быть идиотом, чтобы, расставив западни и ямы на пути человека, наблюдать за ним, зная при этом конец. Где же тут наслаждение? Честное слово, мы недооцениваем Дьявола. Короче: если есть Судьба, то миром правит Бессмыслица».