Геннадий Беглов - Досье на самого себя

Нельзя соскоблить с памяти иные даты. А жаль.

6 ноября тысяча девятьсот сорок шестого года.

Невский скрипит недавно выпавшим снегом. Ветер выколачивает из флагов голубую морозную пыль. А нам жарко. Шинели расстегнуты, шапки сдвинуты — вот-вот свалятся.

— Жених с друзьями на лихачах, бывало, подкатывал, — бубнит Шурик. — С цыганами, с шампанским. А тут одно в башке: скорее б за стол, да

пожрать вкусненького…

— Пошляк ты, Фомин.

Это отреагировал старшина курса Иван Петрович. Кандидатура его бурно обсуждалась. Приглашать или не приглашать? Мужик он, вроде, ничего. Фронтовик. Лейтенант. Как и мы, курсант, и старшиной курса назначен начальством. Надо же кому-то старшиной быть…

— Усыпит, — предупредил Шурик, когда я намекнул о нем. — От таких цветы у невесты вянут.

— Не обидится?

— Ну и черт с ним. Лучше уж Горбунова.

— Это бы хорошо. Но он сам к невесте собрался.

— Ну, не знаю… Рано начинаешь ягодицы начальству лизать. Еще налижешься.

— Ты что, дурак, что ли? Элементарно неудобно. Есть же какая-то этика.

— Не этика, а подхалимаж.

На этом и кончили. Однако накануне Шурик сам подошел к Ивану Петровичу.

— Венчание у Кострова. Слыхал? Если глупость не будешь болтать, п-пригласить можем.

На лестнице Шурик «падает в обморок».

— Ой, пирогом ударило! Братцы, умираю!

Тащим «труп» Шурика по последнему маршу.

— Во имя отца, дочери и кухонного духа!

Шурик осматривает нас, поправляет ремень Ивану Петровичу. Я нажимаю кнопку звонка.

В прихожей, в окружении подруг, стояла невеста.

Шурка хватанул шапку оземь и заорал во весь дух:

— Горько!!!

Иван Петрович попытался что-то молвить о преждевременности этого, но все уже кричали, визжали и пили, а я целовал ее холодные от волнения губы.

Потом было все, как надо…

Много пили, много пели и танцевали до пота. После каждого тоста Елизавета Сергеевна интеллигентно утирала сухие глаза и бдительно следила за младшей, чтобы не пила.

— Не смей, не смей, — шипит она.

Шурик догадался таскать кагор для Ниночки в прихожую и обменивать на поцелуи.

Не в духе был один Ленька. (Как он умудрился пролить соус себе на костюм?) Не танцевал, произносил злые тосты и много пил.

Яков Михайлович, довольный всем, сидел в гостиной с красивым пожилым брюнетом, кажется, родственником, и курил.

Облепленный девчонками, Шурик буквально не закрывал рта. Людмиле он не понравился.

— Ты в него влюбишься еще. Обожди.

— Не смеши.

Словно почувствовав, что говорят о нем, Шурик подмигнул нам и громко объявил:

— Вальс невесты! Выбирает она! Захочет — танцует одна!..

— Хочу танцевать с Шуриком!

Люся показывает мне язык.

— Вальс! Иван Петрович, где вальс?!

— Даю!..

Лейтенант забарабанил по клавишам и не в тональности запел:

— «После тревог спит городок…»

Песню подхватили, подправили. Я тоже пою. Мне хорошо. Уже по-настоящему хорошо. Шурик красиво танцует, черт! И Людмила… Леньку, вот, жалко…

— Леня, выпьем?

Мы выпили. Выходим на лестницу. Ленька — курить. Я — просто от хорошего настроения.

— Как? — спросил Ленька.

— Что, «как»?

— Как, вообще?

— Вот чудак. Хорошо.

— Не жалеешь?

— О чем?..

И тут я услышал голос. Очень знакомый голос. И принадлежал он давнему прошлому. Кто-то поднимался там, внизу, по лестнице.

— Козел проклятый! Гнида зеленая! Ишь, на этажи забрался! Не дом, а каланча… Чтоб она рухнула… Головастик…

Цепляясь обеими руками за перила, хрипло дыша, совсем старая, седая, приближалась ко мне мамина родная сестра. Тетя Клава.

— Чего наглость свою повыпучил?! Тетку не узнаешь?! Паразит паршивый! Перед смертью порадовать не пожелал, сын сучий…

Тетя повисает на мне. Мокрым, беззубым ртом облизывает подбородок.

— Как же вы так, тетя? Маму тогда обидели. Столько лет ни слуху, ни Духу…

— У одних — жисть в мудрости, а у других — в дурости. Чего ж топтать лежачего-то?.. Ноги мои так и не зажили, чтоб они отвалились, палки болючие… А Тоньку простила я — не виновата мать твоя. Ты не лыбься! Проживи с мое, потом и лыбься. Я ить тоже смолоду лыбилась. Мне заходить, али как? Я в угле тихонько притулюсь. Не опозорю. Не бось…

— Ладно, тетя… Чего там… Заходите.

Единственный родственник со стороны жениха возбудил повышенное внимание. Тетя этого не заметила. Или опыт старости помог ей преодолеть смущение. Она сама выбрала кресло к углу и, поджав губы, уселась. От шампанского, что поднесла ей Людмила, отказалась.

— А если водочки? — неуверенно предложил Яков Михайлович.

— Водочку пьем, — пропела тетя.

Взяла обеими руками стоику. Пошарила по столу глазами.

— Нет грибков-то?

Кругом зааплодировали, как на концерте. Я трезвел. Трезвеющая голова хотела спрятаться в плечи. (Сейчас тетя выпьет вторую, начнет петь. И тогда…) Но она не допила и первой. Затрясла головой, положила в рот рыжик и затихла.

Паузу заполняет Шурик.

— Если позволят… Мы тут насочиняли малость:

— Горько!!! — заорала квартира. В четыре руки барабанят на пианино туш Иван Петрович и Ленька.

— Почему не бьем посуду?! — вопрошает он Елизавету Сергеевну. — На свадьбе моей бабушки били «на счастье» хрусталь. У вас же есть хрусталь?!

Хмельная сестренка Ниночка пляшет под Петра Лещенко: «Моя Марусенька, моя ты куколка!»

— On! On! On! Оп! — разжигает ее Шурик, ползая вприсядку.

Людмила лохматит мне волосы, шепчет.

— Посмотри, какая у Ниночки грудь. Ну, посмотри…

— Будет кто-нибудь чай? — пытается выяснить хозяйка, но ее не слышат.

Запрыгивают в прихожую девчонки. Подправят прически, пошепчутся

и в комнату…

Дзынь!!! Разлетается ртутью старинный бокал.

— Это традиция, мамочка! Мы все традиционный. «Привычка свыше нам дана!» Пушкину ура-а-а!!!

Ленька закружил мою тещу, целуя ее в губы.

Яков Михайлович, довольный всем, все курил с красивым брюнетом, а единственная родственница со стороны жениха мирно почивала в кресле красного дерева.

Отпустили нас на рассвете. Елизавета Сергеевна снова утирала сухие глаза, а тесть, отведя меня в сторону, говорил:

— Виктор Александрович, я надеюсь… Вы понимаете… Мы же мужчины. Это бывает однажды… Она девушка и… Я надеюсь…

Я не смотрю ему в глаза. Бормочу нечто бессвязное, пожимаю ему локти. Он благодарит меня (за что, так я и не понял) и отходит к гостям.

Провожать нас вышли Римма и Шурик. И только до Аничкова моста. Так договорились.

Праздничный город спал. В Екатерининском сквере покидались снежками. Потом на руках пронесли невесту. Долго прощались на мосту. Шурик залез на клодтовского коня и произнес речь.