Геннадий Беглов - Досье на самого себя

А у Сережи Горбунова — кривое окошко в дощатом домике. Из окошка торчит перемазанная малиной сестренкина рожица. Вокруг дома тазы медные, и во всех варенье булькает. Малиновое.

Шлагбаум во сне встречался только у Кости Колокольцева. Его мать на переезде работала. У шлагбаума и родила Костю, и качала на нем, чтобы засыпал быстрее.

Только у одного Фомина не было ничего такого. Подкидыш Фомин.

В поезде Москва — Новосибирск (в двадцать четвертом году это было) студент Яша Фомин нашел в купе сверток. В свертке спал человек. Ресницы — по сантиметру, нос — обыкновенный, просто две дырки, а во рту соска.

Бабье орет, как всегда, без толку. Мужики совещаются. Яша слушал, слушал, затем взял сверток и на первой станции вышел.

В ближайшем родильном доме сверток развернули и без труда установили, что обладатель соски — мужчина. А так как разбудить мужчину было нелегко, высказали предположение, что его напоили кумысом.

Яша оформил сверток на себя и, не посоветовавшись ни с кем, назвал находку Александром.

До войны Яша жениться не торопился, а в сорок первом поторопился вступить на минное поле…

Шестнадцатилетний Шурик, получив похоронную, бежит из Свердловского техникума на фронт. Четыре года везенья. С первого дня в разведке. Полный планшет орденов и медалей и ни одного ранения.

После войны Шурик пишет заявление. Возьмите, мол, в органы, хочу быть контрразведчиком. Отказ. Причина отказа весомая — заикание. Дефект этот у Шурика с рождения. Действительно, контрразведчик — заика…

После очередного отказа Фомин выкидывает номер.

Изготовил фальшивые документы, заваливается в Н-скую военно-морскую базу на Балтике и дежурному офицеру учиняет разнос. Из мата в мат кроет отечественный флот от адмирала до мичмана.

— Тыловые паскуды!.. Раз… вашу… Потемкинские гробы!!

Огромные кулачищи, грудь — столешня, увешанная бронзой и серебром, подполковничьи погоны и «потемкинские гробы», — ввергли молодого капитана в немоту. Он понял из всего только, что его начальство преступно виновато перед другим начальством, более высоким, в необеспечении чем-то очень важным кого-то очень важного…

Прогремев на прощание очередную матерщину, «подполковник» чуть не сносит с петель дверь и, вместе с бензиновым облаком своего «БМВ», исчезает.

Через час на столе начальника Особого отдела флота лежало: а) журнал дежурств по базе; б) список офицеров, получивших увольнительные в этот день; в) бланк-заявка с печатью базы; г) перочинный ножик, личная собственность капитана.

У стола стоял улыбающийся Шурик.

— Я хотел послать его за чем-нибудь и в столе пошарить, но п-пожалел…

Трибунал капитана «не пожалел», а Александр Фомин, после особого ходатайствования был зачислен курсантом нашей школы.

Дружба с Шуриком началась в первый же вечер. Он обыграл меня в шахматы. Я тут же заключаю с ним пари, что запомню его любые сто слов, и выигрываю. В ответ он доверяет мне тайну. А так как у меня не было никаких тайн, о чем искренне тогда пожалел, я дарю ему отцовский портсигар. К портсигару добавляю, что он будет первым гостем на свадьбе, подготовка к которой уже охватила родословное древо фамилии Фридман.

Ежедневно читаю Люськины письма-отчеты. «Закуплено водки — столько-то…», «…заднюю ногу крупного рогатого скота везет из Риги дядя Изя». «Пошито из батиста простыней — 6»… «Столько же дарит двоюродная сестра Бэлла».

Моя комната оклеивается заграничными обоями. «Уже падают листья» — назвал их Ленька. И хотя я твердо заявил родителям невесты, что первое время будем жить отдельно, метаморфоза с моей комнатой меня не обрадовала.

Как-то вырвавшись из школы, я застал у себя двух мужиков. Они наклеивали «падающие листья», хоронили последнее, что оставалось от прошлого: наивный ковровый узор, будто сцепившиеся в вечных объятиях буковки «Ш». Я, помню, часами лежа на диване, мысленно разъединял их… Солнце и сырость, копоть и время покалечили буковки.

Вот кисть плюхнула на них вонючий клейстер — и все…

Потом по коридору с трамвайным звоном протащился буфет. За ним кровать, столь огромная, что на этаже пришлось перекрыть движение. Потом в комнату вползли тяжелые кресла, закатился круглый стол и прыгнул к потолку оранжевый абажур.

Теперь по комнате могли передвигаться только вещи. Людям оставалось лишь стоять, сидеть, лежать.

— Ты просто отвык от уюта, милый…

Предсвадебные дни покрыли лицо Людмилы алыми пятнами. Она предельно возбуждена и холодно деловита.

— Шлялась на толчке. Тюля, конечно, нет. Один хмырь с занавеской заломил полкуска. «Ты, что, милый, — говорю, — с чердака упал?» Посуды нет. Стоит жаба с немецким сервизом… Нет, ты спроси, сколько он стоит…

— Но зачем это все?

— Как зачем?

Людмила молитвенно закатывает глаза.

— Ну, ей-богу, существует же обыкновенная посуда.

— Посуда?!

Она хохочет зловеще.

— Вот это?!.. Ты имеешь в виду это?!..

В ее руках мой чайник с кривой ручкой и с крышкой от сахарницы.

— Мы — люди, Виктор! Понимаешь, люди!

Держа чайник в руке, словно дохлую крысу, она выносит его вон.

О предстоящей свадьбе в Школе знали все, вплоть до водопроводчика Кириллыча, у которого мы занимали «рублик до стипендии» и чьи похабные анекдоты проникали в аудитории.

Людмила позаботилась и о том, чтобы ее все знали. Она могла ранним утром неожиданно появиться из-за колонн Исаакия, и тогда все двести, махая руками, подпрыгивая и приседая, мужскоц. завистью завидовали мне, который, прервав физзарядку, вроде бы нехотя, подходил к ней, говорил с десяток слов и, получив поцелуй, догонял уходящих товарищей.

Шурик, вступив в права первого гостя, давал интервью.

— Объясняю еще раз, — голосит он на всю спальню. — Вызывают невесту на почтамт. — «Распишитесь за ящик». На ящике наштемпелевано «Па-па-риж — Ленинград»! Открыли… Мать моя! Сорок шестой размер… Цветом под тополиный пух и записочка: «Мадемуазель, это платье сшито из белого флага, что означает п-прекращение сопротивления». Подпись: «Французское сопротивление»…

— Откуда они размер-то угадали?

— Разведка.

— А наши что? Спали?

— Никто не спал. Они в этот момент с француженок размеры с-снимали…

В дверь просовывается голова под фуражкой.

— Вы что, очумели? На лестнице слышно.

Это ночной дежурный по этажу.

— Не шикай, Степа. Иди «беломорину» получи. И потом, до завтрака далеко — п-прослушай свадебное меню. На первое: суп индюшачий. Полторы порции на брата. На второе… Витька, что на второе?

— Сосиски.

Спальня хохочет. Дело в том, что за два месяца в школьном рационе не менялось второе блюдо. Даже частушка ходила: