Геннадий Беглов - Досье на самого себя

Поверьте мне: больно об этом писать, а читать скучно.

Тысяча девятьсот пятьдесят третий год.

Март.

Кончина.

— Газету!!!

По дверям цензорской руками и ногами…

— Давай га-зе-ту!!!

Шепнул об этом кто-то из вольных. Облетело мгновенно. Поднялся весь лагерь. Закипел. Забурлил.

— Что же будет?.. Что же будет?..

— Да ничаво. Ряшотки потолше, а пайка потонше буде…

— Представляю, в Москве что творится…

— Сожгут?! Что вы, Федор Николаевич! Никогда! Заложат еще один Мавзолей, вот увидите…

— Теперь и вовсе не до нас…

— Второго такого нет. Эпоха не в состоянии лепить гениев, как сырники…

— Кстати, о сырниках… Анекдот вспомнил…

— Ха-ха-ха!!!

— И не стыдно вам? В такой день… Осталось же, наконец, что-нибудь человеческое у вас?

— Ты чего пасть разинул, контра?! Небось, сам про него анекдоты тискал!

— Да ну его, Серега! Он же чеканутый: тридцать писем накатал покойничку…

— Умора!.. Лучше б две колоды смастырил.

А я только девять. Последнее, девятое, было тогда с собой… В Москве. От Фомина вышел, поплелся в приемную ЦК и сунул в огромный дубовый ящик.

Что же будет теперь?

— Распишитесь, пожалуйста, здесь…

Бланк. Герб.

«…нашла необоснованным… отменить… реабилитировать. Председатель специальной комиссии Верховного Совета СССР… 17 октября 1956 года».

— Вы следуете на постоянное жительство в Ленинград?

— Нет. Мне бы хотелось некоторое время поработать здесь, в Ангарске.

— Тогда с этой бумагой вы обратитесь в местный Совет. Препятствий с пропиской не будет.

Жмет руку второй раз.

— А отчаяние, Костров, изгоните. Вы еще так молоды. Не сломайтесь… Трагедия не только ваша… Партия просит принять извинения, а, по существу, больше всего пострадала она… Разберитесь не спеша. Будьте трезвы и мужественны. В добрый путь…

Из-за стола поднялась седая женщина. На серой кофте орден Ленина. Руки — кости да кожа с мозолями.

— Виктор, я, как мать… — (Она ищет слова.) — Я девять лет… Ты должен верить…

Взяла из пепельницы окурок. Затянулась.

— Такой же сын у меня, — гордо сказала она. — Он верит. И ты должен верить, Костров. Другого нет. Нет…

— Не оглядывайся!..

Это кричат мне вслед остающиеся. Есть примета: выходишь на свободу — не оглядывайся, а то вернешься. Но я оглянулся. Какие там приметы, когда оставляю здесь так много.

— Прощайте, бараки и юрты! Вы сохранили от стужи тело мое! Прощай, кухня, где на моем счету, в буквальном смысле, пуд съеденной соли…

Хотя… что я?.. Сейчас умножим…

Прохожу через вахту. Овчарка посмотрела на меня без интереса и зевнула.

…Значит, триста шестьдесят пять умножим на восемь… четыре в уме… трижды восемь… итого: две тысячи девятьсот двадцать… округляем… две тысячи девятьсот дней. В день по десять граммов… так… Двадцать девять кило.

Почти два пуда!

В город мчатся машины. А, ну их! Пойду пешком. Мороз невелик.

Дорога повернула круто, обогнула пологий холм с высоковольтной опорой и уперлась в городок.

Слева дымится черная вода Ангары, мороз еще слабоват. Остановит ее он позже, в декабре, а может быть, в январе.

Городок начался с двухэтажных разноцветных домиков. Около каждого конвой — пятнадцатиметровые кедры и ни одного забора.

(Как я ненавижу заборы!)

У розового домика пилят дрова.

— На Социалистическую как пройти?

— Вон дымит, видите? Это баня. До нее дотопаете и влево до моста… Там спросите.

Стучу в дверь зеленого домика в конце Социалистической улицы.

— Сейчас, Виктор, сейчас, — весело крикнули из-за двери. — У нас тут две задвижки, французский замок и русский крюк!..

Распахнулась дверь, и нос к носу — хохочущая девчонка.

— Здрасте! Здрасте! Я — Женя. По мужу — Боброва. Андрейка на работе. Давайте валенки — у нас тепло…

Толкает меня на табурет, хватается за валенок.

— Ну, что вы, что вы, Женечка! Я сам…

— Сами вы ничего не будете!

Сдернула валенок. Не даю ей схватить за второй. Она бьет по рукам и смеется на весь дом.

— Не буяньте! А то свяжем! Вот Андрейка придет и свяжем! У нас санаторный режим.

— Как, опять режим?!

— Ничего! Ничего! Андрейка и тот привык. Вот шлепанцы. Я почему-то представляла вас седым…

— Я вас почему-то черненькой…

— И с такими ногами?

Она делает колесом ноги, оттопыривает нижнюю губу и проходит впереди меня в комнату.

— У Андрея Васильевича самая красивая жена в Ангарске, — говорит она совсем серьезно самой себе в маленькое круглое зеркальце.

— А я — в курсе!

— Откуда?

— Он мне о вашей красоте все уши прожужжал: «Женя, Женя, Женя, Женя».

— Он мне про вас тоже. Только и слышу целыми днями: «Витя, Витя, Витя, Витя!»

Выскочила в кухню.

С Андреем Бобровым я жил в одном бараке целый год, и целый год он действительно говорил со мной только на одну тему. О ней.

Лишь пять дней они прожили вместе. Пять дней прошло после того, когда, оглушенные счастьем, они вышли из местного загса.

Они успели привезти новую мебель в новый дом, успели выкрасить его в темно-зеленый, успели вскопать клумбу под резеду, а на пятый день, вечером, успели станцевать танго во Дворце культуры.

Когда танго кончилось, к ним подошли трое.

Андрей не нашел слов, чтобы защитить ее. Он только озверело бил сильными руками их пьяные хари, пока один из них не исчез в сутолоке танцевального зала, а оставшихся двоих вместе с ним не увезла милиция.

За драку в общественном месте дали всем поровну — по два года.

Через год, учтя отличную работу и прочие добродетели, его освободили.

Покидая меня, он уносил тяжелую пачку Жениных писем и данное мною слово: после освобождения обязательно заглянуть к нему.

— Андрей не пьет, — оправдывается жена и ставит на стол графин с водкой.

— Это он сам?

Показываю на потолок.

— Сам. Краски я составляла…

Андрей работал маляром на стройке. Это я знал. Но чтобы сделать такие белые бутоны в углах… нужен или талант, или любовь.

Хозяйка тоже чем-то напоминает бутон. Полная, беленькая. Зубы крупные, белые. Белая вязаная кофта с пуговицами-шишечками. Глазки только темные, ореховые. В них добрая лукавинка и абсолютная уверенность в себе, в Андрее, во всем, что вокруг. Такое лицо трудло представить плачущим. С таким лицом бывают медсестры. Она и была медсестрой в городской больнице.

— Вечером пойдете с Андрейкой в баню.

Вносит тарелку с крупно нарезанным омулем. Омуль копченый.

Рот заполнился слюной.

— Женечка, я сегодня, — глотаю слюни, — утром мылся. Там есть душ.

— А у нас — пар и венички…

Не отвести глаз от омуля. Ну, никак…

— Венички — это прекрасно, — лепечу я бессмысленно и, воспользовавшись тем, что она опять в кухне, прикасаюсь к рыбе, нюхаю палец и даже лизнул его один раз.