Геннадий Беглов - Досье на самого себя

— Мама, — сказала хозяйка.

— Я догадался: вы очень похожи.

Зоя сидела на диване, сложив на коленях руки. Старушки — их было пять — окружили стол кольцом черных платков и глубоких морщин. Сейчас среди них она казалась совсем юной.

На елке горят свечи. Горят два тусклых шарика. Белеют накиданные на ветки клочки ваты.

На столе небольшой пирог, винегрет в селедочнице и клокочущий самовар. Бутылки не было. Не было ни пряников, ни конфет. Не было также ни ножей, ни вилок. Это я заметил, когда после длительного молчания одна из старушек пододвинула пирог к Зое, и та начала ломать его на куски. Каждая, принимая ломоть, целует ей руку и кладет пирог себе на тарелку.

Я сделал то же, что и все.

Ровно в двенадцать — за стрелками ходиков неусыпно следили старушки — все встали, кроме нее.

— Тебя нет и нас нет. Есть только звери. Когда звери съедят зверей — будет радость.

— Будет Радость! — прошептали старушки.

Сели. Разлили чай. Стали есть.

Трапеза не затянулась. Откушав пирог, тщательно подобрали крошки. Отведали винегрет. Выпили еще чаю и молча стали расходиться.

Ходики показывали час ночи.

Мы остались вдвоем.

— Ты тоже зверь.

Передо мной старуха. И у старухи — голубые глаза… Но это — не небо… Глаза — впадины… Глаза-колодцы, бездонные, жуткие…

Колодцы слез.

Я съежился. Захотелось прыгнуть букашкой, проползти червем. Только не напомнить о том, что я — человек.

— Что же делать? — вырвалось из самой души.

— Зверям быть в клетках. В клетках.

— За что так, Зоенька? Есть и люди…

— Нет людей. Звери. Я знаю. Знаю. Уйди.

Колыхнулось пламя свечей. Стараясь не громыхнуть стульями, вышел из комнаты.

Из кухни доносится шепот — там свои дела… Не раздеваясь, лег на кровать.

Как плохо мне, Господи… Как тошно… Ведь ничего нет… Никого нет… За что зацепиться? Один… Как в одиночке… За стеной девочка-старуха со своим безумием. Я — здесь, близкий к тому же… Бежать некуда… Некуда!..

И тут же вскочил. Дверь от себя. На кухне моют тарелки старухи. Взял со стола бутылку, вернулся в комнату.

— И все-таки буду рыпаться, Шурик! Буду! — произнес я вслух.

В руке стакан с кровью.

Пью сладкое густое… (За людей! За людей! За людей!)

Без стука вползла старушка, прикрыла за собой дверь, уселась напротив.

— Не спорь, родимый, с ней, не спорь. Живи тихо. У нее горе… Все наши — во… — (сделала пальцами щепотку)… — горюшки-песчинки. Мать ее, говорят, съели… В блокаду-то… — (Волосы дернулись, вот-вот выпадут разом)… — В точности никто не видел, не знают…

— Ерунда! — выдохнул я, приходя в себя. — Чушь это. Не было такого…

— Не было. Не было, — закивала старуха. — Но ей сказали так. Люди — звери, это она верно говорит. Мать-то ее разведенная до войны еще… Война началась — она в паспортистки и пойди. Карточками ведала, их в первые месяцы по жительству вручали… И пропала она, как сейчас помню, в октябре. Сумку с документами нашли после, а ее нет… Вот слух по дому и пошел… Мол, съели. Из милиции приходили, объясняли, что умерла она и все тут… Девочка — ей тогда пятнадцатый шел — поплакала, поплакала и успокоилась. Тут война кончилась, квартиры начали занимать. У нее, вишь, отдельная… Как так… Одинокая и в такой квартире… Вот одна тут — чистый упырь — и заявись. Она уж больно на эту квартиру зарилась… Возьми и скажи про мать… Что, мол, значит, съели ее. Что все в доме знают. Вот тогда и случилось все… И в психиатричке она лежала, и люди ей так и сяк доказывали… Ни в какую… Вот и мается…

— А ту?.. Сволочь-то эту, посадили?

— За что ж? Свидетелей нету… «Не говорила я» — и все тут. Жильцы письмо написали: «Из дома выселить!». Выселили. Уважили все-таки…

Бродить по городу одному, да еще в новогоднюю ночь, да еще и бесцельно — это как наказание, бесчеловечное и жестокое.

Но и там находиться не мог. Подступало желание рушить стены, поджечь дом к чертовой матери и увезти несчастную куда-нибудь к тихой речке, к солнцу…

Но бессилие рождало только бешенство.

Вот и бреду, гонимый ветром, через Васильевский, мимо хмельных дворников, мимо целующихся парочек, мимо дверей и окон…

— Мальчишечка! — окликнули откуда-то сверху. — Целоваться умеешь?! У нас тут одного не хватает! Ха-ха-ха!..

Из окна кинули фантики из-под конфет.

На набережной, между сфинксами, веселая компания. Под губную гармошку отстукивают ботиками две девушки.

— Тюх-тюх, тюх-тюх!

— Разгорелся наш утюг! — выкрикивает парень в матросской шинели.

Одна в ответ визжит на всю Неву:

Рядом смеется постовой — молодой старшина.

— Айда в общагу — погреешься! — голосит компания.

— Не могу — вахта…

— Товарищ, не в силах я вахту стоять! — затягивает мужской квартет и, подхватив под руки своих подруг, уходит прочь…

— Спичек нет, гражданин? Унесли коробок… весельчаки, — спохватывается старшина.

— Пожалуйста.

Закурили.

— Что не празднуете?

— Перепил… Протрястись вышел…

— От «ерша» мутит здорово, — соболезнует старшина.

— Вот именно.

— Я тоже у сестренки на свадьбе выпил шампанского, а потом водки принял…

— Это ужасно.

Стоят у подножья древних сфинксов двое: молодой старшина милиции и сбежавший из лагеря заключенный.

Говорят о том, что «неплохо перед предстоящей пьянкой кусок сливочного проглотить — тогда и сам черт не страшен». — «А вообще лучше коньяка — нет». — «А еще лучше — закусывать плотнее».

Бесцельность иногда выводит к цели. Часам к четырем ночи я вышел к Мариинскому театру.

Пробежал глазами по ярко освещенным афишам, и какое-то сочетание букв натолкнуло меня на имя. Римма…

Она живет здесь, совсем рядом, на Фонтанке. Я вспомнил и дом, и садик во дворе, и два окна, выходящие во двор.

Прежде чем позвонить, долго стою, прислушиваюсь.

Квартира ходила ходуном.

Веселый говор и перезвон посуды перекрывал, пользуясь мощью проигрывателя, Леонид Кострица. Ему подпевали несколько голосов.

Вырвался звонкий голос:

— Девочки! Девочки! У нас еще шампанское! Смотрите!

— Ура-а-а!..

Я нажал кнопку.

— Римма! Звонят!

— Да, слышу я, слышу! Это, наверное, Борис…

Я отошел к перилам.

— Борька, заходи! — На всю лестницу.

Белое платье. На плечах пятнышки конфетти.

— Ты?!

Лицо позеленело.

— Тебя ищут… — (Вышла на площадку, прикрыла дверь.) — Были здесь… Оставили телефон… Если появишься…

— Спасибо. Извини…

Вслед спросила:

— Ты что-нибудь хотел?

— Нет, ничего… А впрочем, да!

Поднялся в два прыжка. Схватил за плечи и поцеловал с жадной силой в зеленые от страха губы.

— С Новым годом, Риммка!