Геннадий Беглов - Досье на самого себя

— Как видишь.

— Та-а-ак…

Закрыл дверцу серванта. Потер виски. Переставил с одного места на другое керамическую белую лошадку с золотой гривой.

— От тебя прошу одного: передай письмо. Оно у меня с собой. Это же ничего тебе не стоит. На приеме или еще когда…

— Ты что, дурак, что ли?

(Опять трет виски.)

— Не понимаю.

— Это заметно.

— Но почему? Тебя же не просят что-то говорить, что-то доказывать… Только передать. Лично в руки… И все…

Рванулся ко мне, зашептал в самое лицо:

— Можешь ты понять, дура… Меня арестуют тут же. И я буду там, где ты… Откуда ты, я хотел сказать. Это — не игрушки. Одно уже, что ты здесь… А! — он безнадежно махает рукой. — Ничего не понимает! Ты считаешь, что тобой заниматься должны все! Все! Вся страна должна заниматься Костровым! Только им. Вся партия… Фомин, Сталин!.. Ты спятил! Бежать! Это же… Как тебе только это в голову пришло?! Тоже мне искровец… Запутался в юбках… Брагина на кой-то дьявол разгневал… Я-то точно знаю, что это его работа. Но кто будет доказывать? Я справлялся о твоем «деле». Это очень серьезно… Очень. Идет битва идей… Битва систем! А ты не только не принимаешь в этом участие, но ты еще и… Ты думаешь, я забыл про пацана?! Я его помню… Но есть вещи святые… Как граница, например… Где каждая тень — враг. Как ты этого не можешь понять?! Или ты будешь выяснять, кому эта тень принадлежит? Нашим или вашим?! Я тебе как бывшему другу… Ты понимаешь… Мы — не бабы… Я тебе говорю: кончай рыпаться! Кончай ходить в одиночку! ^

Вошла Светлана. Поставила передо мною суп, хлеб.

— Ешь.

Я ткнулся в тарелку.

Гороховый суп пересолен, но не в этом дело… Я чувствую, как по спине холодной лужей расползается страх. Он вошел в комнату вместе с ней. Он и сейчас в ее остановившихся глазах. Она сидит напротив, сложив руки на большом животе.

Я не могу больше. Суп не только пересолен, он — холодный, он — ледяной. Я нахлебался страха…

В прихожей мокрые следы. Это от моих валенок.

Снимая с вешалки свою куртку, увидел шинель, погоны капитана и начищенные до блеска пуговицы.

— Ты куда, Фурик?

— Никуда, — огрызнулся муж.

Открыл замки. Выпустив меня на лестницу, шепнул:

— Я могу дать тебе денег…

— Перебьюсь.

Залпом ахнула тяжелая дверь.

По тонкому льду Москва-реки гоняются на коньках мальчишки.

Ленинград. Девятнадцатое декабря. Утро.

Из вагона ступаю прямо в лужу.

Сделал я это мужественно, так как другого выхода ни у меня, ни у вагона не было.

Город истекал водой.

Я мгновенно превратился в объект иронического внимания своих земляков: шествующий по Невскому человек в валенках и разбрызгивающий по сторонам воду, это, согласитесь, бывает не часто. А в данном случае может вызвать даже подозрение.

Надо было принимать срочные меры.

У Обводного канала стоит исцарапанный осколками дом. У ворот — девочки с санками: две маленькие, одна постарше — в классе, наверное, шестом.

— Я тебя очень попрошу, девочка… Поднимись в квартиру семь. Спросишь Пшеничникову, тетю Клаву. Скажи ей, только тихонечко, на ушко… Племянник, мол, ждет внизу.

— Пшенникова?

— Пшеничникова, Пшеничникова.

Девочка юркнула в парадную. Я перешел на другую сторону улицы.

Вот и тетя.

Трусит по булыжникам через улицу. Лицо в слезах. Бормочет что-то бессвязное. Припала со стоном и разревелась навзрыд с икотой…

— Мила-ай… Что же это… Господи-и-и…

Объясняю ей, как можно короче и понятней: «Сапоги! Сапоги!» И что на барахолке мне появляться нельзя! И что деньги есть. Нужно только купить. Сейчас! Немедленно!

— Так ты зайди, зайди… Покушай… Компотцу я изготовила…

Чуть ли не силой уволакиваю тетю из опасной зоны.

— Потом, тетушка, все потом… Сейчас — сапоги. Размер сорок второй. Офицерские. Запомните, сорок второй!.. Я буду ждать здесь, у моста…

Тетю всосала густая толпа базара.

Теплая парадная — очень удобное место для переобувания. Тетя безостановочно причитает, ахает, охает, в сотый раз начинает толковать о «компотце» и льет слезы на валенки и без того мокрые.

Мудрость тети простерлась до того, что, кроме добротных сапог, она купила и вязаные носки.

— Душегубы… — шипит тетя. — Где видано: пятьдесят рублев за этакую пару. Шерсти нету, господи… я б и сама…

Все. Ноги в спасительном тепле. Все в порядке.

Следующий вопрос: ночлег.

— У вас нет никакой завалящейся старушки? Пожить мне…

В ее глазах вопрос. Она не решается задать его вслух. Его я видел еще час назад там, при встрече. И вот опять…

Надо отвечать. Иного выхода нет.

Тетя прослушала все до конца абсолютно спокойно. Я даже подумал: поняла ли она?

Она поняла. Никаких слез, ни охов, ни ахов: тетя самым добросовестным образом думала. Я не мешал ей.

Через минуту она нарушила молчание следующим изречением:

— Из тюрьмы убежишь — от бога некуда.

Мы вышли на улицу. Она — впереди с валенками под мышкой. Я плелся следом.

— Документа у тя никакого, значит, нету?

— Никакого.

— Значит, выходит, надобно тебе к Зое Блаженной…

Остров Декабристов. Или попросту — Голодай, как здесь называют его многие и поныне.

Черный пустырь сливается с черным заливом. Только там, совсем далеко, видна серая кромка льда. Грязь — по колено. Ветер мокрой пылью моет лицо.

Холодно.

На краю острова — дом. Бурый кирпич стен. Маленькие окошечки. Все погружено в ранние сумерки… (Тюрьма…) Во дворе и совсем темно. Жгу спички у каждой двери. Здесь…

Дергаю за проволоку… (Других сигнальных приспособлений не нашел.) «Динь-динь» за дверью.

И отчего-то сразу тепло. И никакого сырого ветра не было. И не тюрьма вовсе. Просто: дом старенький, убогий. Не вечно же молодцом быть.

— Кто там?

— Человек божий, — отвечаю я в полном соответствии с теткиной инструкцией.

Отворили.

— Входи, сынок, входи. Не пущай холоду…

Старушка, ничем не примечательная, провела по коридору мимо кухни, где сидели две таких же и пили чай.

Миновали еще одну дверь и уткнулись в крайнюю.

Стучит тихонько.

— Зоенька… Тут до тебя…

— Пусти.

Вошли.

На истертом ковре кушетки — девочка. Худенькое бескровное личико. И будто парик… Высохшее мертвое золото свесилось паутиной, закрыв пол-лица. Плечи-косточки… Руки-косточки… Медленно, как во сне, подняла к лицу руку. Отодвинула золотую паутину.

Глаза.

Голубое… Без конца и края… Голубое…

Смотрю очумело. Не думается, не чувствуется, только легкость какая-то и от легкости этой почему-то плакать хочется.

— Говори, говори, сынок, — тронула мне локоть старуха.

Я протянул записку от тети.

Девочка не спеша развернула ее и, как мне показалось, долго читала короткие строки старательно выведенных букв.