Геннадий Беглов - Досье на самого себя

Подруги снова прыскают. Она разглядывает меня. Она не может не видеть замухрышных брюк, пиджака, который давно мал, скороходовских ботинок, дважды побывавших у сапожника. У меня ничего нет, чем бы я мог закрыться от ее любопытства. А тут еще эти… трое. И красное дерево вокруг… Я никогда не видел так много красного дерева сразу. Диван, столик, две горки, набитые фарфором и хрусталем, почти в полстены книжный шкаф, пианино — все красное дерево старинной работы. Ковер на полу, ковер на стене, на диване.

Я понимаю, что глазею по сторонам, но я ничего не могу с собой сделать: вещи кричат, показывают себя, навязываются.

— Он онемел при этой же катастрофе? — спрашивает одна из прыскавших.

— На самолетах не летал. Не пришлось… — (Облизываю сухие губы)… — У меня утюг дома — килограммов десять. Все, что от бабушки осталось. Поставил его на плитку и, извиняюсь, брюки снял. Не на себе же отпаривать?.. Хожу по комнате. С Леней беседую о красоте, о любви… Когда о любви кончили, я его и цапнул. Думал, что холодный еще… Вот и все.

Настала такая тишина, будто только что рассказали про обезглавленный труп. Смотрят на меня, каждый по-своему, но одно общее — напряжение.

— А из вас самая красивая, знаете, кто?..

Задал вопрос и сам не знаю на него ответа и не знаю, как он возник, и почему я позволил себе сказать это вслух. Девушки переглянулись и снова уставились на меня. Кроме нее. Теперь она не смотрела. Она ждала услышать приятную для себя правду. Но я солгал. Я понимал, что она несомненно красивее остальных, но я мстил ей за цветы, за авиационную катастрофу, за обожженные пальцы и за красное дерево, которое уже однажды крушил топором.

— Вот… она.

Все повернулись к пианино. Девушка вздрогнула. Глаза стали синие-синие. Закрыла колени ладонями и отвернулась. Римма и Валя схватили Томку и стали тискать ее.

— Обольстительница!

— Колдунья!

— Пустите меня! Риммка, как не стыдно?! Пустите меня!

Но Валя обняла ее и так сильно жалась к щеке, что у Томки кривился рот, а от глаз остались одни морщинки. Я пересел к Людмиле.

— Мне лучше уйти…

Она закрыла лицо руками и тихо сказала:

— Я тебя люблю. — Поднялась и пошла к дверям, сутулая и совсем некрасивая…

«— Дуня, давай блинов с огня!.. — задыхался скороговоркой хмельной баритон. — Дуня, целуй скорей меня!..»

Хлопают двери. Мелькают ноги. Гремит посуда. Прокричал Ленька: «Не задавить бы!»… Снова мелькают ноги, а незнакомый мне баритон уже поет про студенточку:

«…На берегу пруда твои очи целовал я…»

— А вы что, не танцуете?

Передо мной девочка лет десяти. Она водит себя по губам кончиком косички и покачивается в ритме мелодии.

— Я могу пригласить, если на ноги наступать не будете…

— Не буду, — пообещал я и взял ее руку.

Комната полна танцующих. Римма и Валя — задумчивые и важные. Ленька ведет Людмилу, закрыв глаза и шепча ей, вероятно, стихи. Елизавета Сергеевна показывает Томе, как танцевали танго в старину.

— Куколка моя, это делается так…

— Это смешно.

— Смешно? Это трогательно. Смотри…

Из красного футляра донеслось густое «боммм». Нас приглашают к столу.

— А почему вы на меня не смотрите? — лукаво спрашивает партнерша.

— А у меня в школе по поведению двойка была.

— Наша Люда вам нравится?

Нас разъединяют. Ее сажают рядом с матерью. Мне оставлено место между Людмилой и свободным стулом.

— Здесь сядет Яков Михайлович, — поясняет хозяйка, — но его ждать не будем. Леонид, откройте портвейн.

Просторный стол завален едой. Людмила кладет на мою тарелку ломтик осетрины, две шляпки маринованных грибов и картофелину.

— Мужчинам водку, — командует Елизавета Сергеевна.

Ленька склоняется в театральном поклоне и наполняет наши стопки.

— Мы в меньшинстве! — печально начинает Ленька. — Многие рыцарские доспехи ржавеют в оврагах. Вороны растаскивают кости лучших мужчин… Но есть великая сила любви! В ней наша надежда! Только она восстановит поредевшие ряды наши… За любовь! За пополнение мира!!

Тост понравился. Все дружно выпили и активно приступили к опустошению стола.

— Страна станет сплошным родильным домом, — продолжал развивать тему Ленька, обгладывая гусиную ногу. — Самая модная профессия — акушер! Я сам иду в акушеры на общественных началах. Виктор идет патронажным братом…

Девчонки хохочут.

— Леня, достаточно… — стучит вилкой хозяйка стола.

— Ну, а если запрещается тема рождения, — не унимается Ленька, — давайте поговорим о смерти…

Новый взрыв хохота.

— Мне недавно историю рассказали…

Но что же такое со мной? Отчего не смеюсь со всеми? Почему, как истукан, повис над тарелкой и ковыряю рыбу, которую не хочу? Я голоден. Я не ел сегодня ничего, кроме макарон. Но я ничего не хочу сейчас… Хочется домой. Остаться одному. Слушать, как за стеной плачет маленькая Катенька. Ее будут долго укладывать спать. Но ей не хочется спать. Ей хочется моргать глазками и хватать мамин нос. А потом в коридоре будут долго шептаться Николай Васильевич из четырнадцатого и рыженькая Соня из девятого. К ней нельзя — у нее больной папа. К Николаю Васильевичу тоже нельзя: что скажут люди?.. И будут стоять они в коридоре до полуночи. А потом все смолкнет, и во всем мире останутся только ходики и я… Я буду мысленно раскладывать перед мамой гербарий. Схожу с ней в кино. В Зоологическом саду она купит мне пива. А потом я усну…

Ударило по ушам визгом и смехом. В притворном ужасе визжит Люсина сестренка. Качает головой Елизавета Сергеевна.

— Надо же! Надо же!

Остальные хохочут, как сошедшие с ума. Лишь Ленька с серьезным видом сооружает себе бутерброд.

— Хочу вам доложить, что в мировом искусстве тема смерти разработана шире, чем тема рождения.

— У Горького, — вспомнила Римма, — появление ребенка, это же…

Но ей не дают привести сравнения. Заговорили все разом.

— «Война и мир»! Целая глава! Вспомните!

— А у Пушкина?!.. «Принесла царица в ночь…»

— Я только забыла где… — вставляет Люся.

— Крохи! — кричит Ленька. — Фрагменты! Откройте любой том, читайте наугад страницу и вы наткнетесь на покойника! Высшая форма жизни — трагедия! Отнесемся к ней с юмором…

Ленька выпивает водку, целует руку Валентине и тянется к грибам. Тут он замечает меня…

— Виктор! — Обшарил глазами стол. Заполняет водкой и портвейном вместительный бокал и ставит передо мной.

— Ваш номер, маэстро!.. Прошу к рампе!

Я неуклюже встаю, упираюсь ладонями в стол. Смотрю, как носятся в бокале розовые вихри…

— Не хочу. Тошнит что-то…

Вернул меня к самому себе дующий в лицо ветер. Я подходил к дому. Переходя перекресток, почувствовал рядом чей-то локоть.