Владимир Минач - Избранное

— Чья это?

— Сторожа.

— Отличная. Как это говорят, о семи сучках, да?

— Я захватил ее, это мой трофей.

— Вот это добыча, председатель. Захватить дубинку — это удача. А что ты будешь делать с этим трофеем?

Председатель несколько раз взмахнул дубинкой.

— Лучше всего этой дубинкой намылить ему холку.

— Это наказуемо, председатель. Телесные повреждения и вообще.

Председатель посмотрел на агронома исподлобья. Значит, он все-таки что-то знает? Агроном, натянув майку, развел руки и сделал еще несколько приседаний. Председатель спросил его прямо:

— Вы уже что-нибудь слышали? О том, что случилось?

— А что случилось?

Председателю вдруг расхотелось говорить о случившемся.

— Еще узнаешь. Даже больше, чем надо.

Потом председатель сказал:

— Наряды распределишь сам. Я пойду в поле.

Агроном удивленно посмотрел на него. Хороший парень, только доходит до него медленно. Конечно, он всегда сам распределял наряды, испытывая при этом торжественное чувство, как полководец, отдающий приказ выстроенным перед ним войскам. Но сейчас он не хочет, не может смотреть на них, на этих клятвопреступников, предателей и заговорщиков. Он открыл контору — мешок с кукурузой лежал в углу, где он бросил его вчера — и поставил туда дубинку сторожа. Теперь дубинка будет при деле, вот только владелец ее дрыхнет. Мне бы такую палицу, как в сказках, только прикажи, и она сама взгреет всех воров и бездельников. Бей-колоти. Такая палица — хорошая управа на лодырей: и дешевая, и трудодни ей не надо платить. Только где такую палицу возьмешь? Могли бы уже изобрести какую-нибудь кибернетическую дубинку на воров, я бы купил ее, и она очень быстро бы себя оправдала. Но пока нужно обходиться без этого незаменимого устройства, я все должен делать сам. Ну, погодите! Я вас вытащу на свет божий, ненасытные морды, все вас увидят, все будут на вас пальцем показывать. Конечно, я допускал ошибки, но кто не ошибается? А я прав, на моей стороне правда. Самая истинная правда, абсолютная, ведь это все увидят, кроме этих дерьмовых заговорщиков, которые хотят избавиться от меня и посадить на мое место какую-нибудь свинью вроде Ковальчика, чтобы все шло по-старому. Чтобы они могли все порастащить, набить брюхо кооперативным добром, только быстро, быстро, кто раньше утащит, у того больше будет. И не надейтесь, голубчики. Под эту дудку я плясать не умею, для меня это слишком современно. И даже если бы умел, все равно не стал бы. Это уж точно.

Председатель шел по меже вдоль свекольного поля, сапоги блестели от росы. Прекрасная свекла, сколько ее будет? Агроном говорит, что четыреста, это будет местный рекорд. Это агротехника, агротехника, голубчики. Кто вам, надутым крестьянским гнидам, показал настоящую работу, кто? Шоферюга. Скальте зубы, сколько угодно, хорошо смеется тот, кто смеется последним. Миновав свекольное поле, он пошел ложбинкой к совхозной усадьбе. Шиповник дозревал, ежевика налилась соком, мокрые от росы ягоды были приятно холодными. Он вспомнил, что не завтракал, и, присев под ежевичным кустом, стал собирать ягоды. То и дело он посматривал в сторону деревни, отсюда хороший обзор, он увидит ее, как только она появится на дорожке. Он срывал ежевику и клал ее в рот, я как дитя малое, ведь я весь испачкаюсь. Злость его проходила. Если бы все люди в чистые утренние часы ели прохладную ежевику, то им бы не приходили в голову всякие мерзости. Человеку так мало нужно. Почти ничего. Зачем эта гонка, постоянная гонка? За какими глупостями гоняются эти люди? Зачем? Чтобы в конце концов им, загнанным, закрыли глаза медными пятаками?

Он увидел, как она выехала из деревни, хромированные части на велосипеде иногда поблескивали в косых лучах солнца. Он спрятался за куст и наблюдал, как она, выпрямившись, сидит на велосипеде, с непокрытой головой, даже издалека она казалась такой же кристально чистой, как это утро. Да, это Мариена. Девушка с картинки. Сегодня она такая же, как всегда, красный джемпер, ничего не произошло, тучка улетела, ее унес ветер. Когда Мариена подъехала совсем близко к нему, он выскочил на дорожку. Ему пришлось схватить велосипед за руль, чтобы она не упала от неожиданности. «Ой, — испуганно воскликнула она, становясь ногами на землю. — Ой, какой ты!» Он схватил ее за руку, которой она все еще держала руль. Рука попыталась вырваться, тогда он сжал ее сильнее.

— Какой я?

Он видел, как дрожат ее ресницы. Хлоп. Хлоп.

— Отпусти меня.

— А если не отпущу?

Он смотрел ей в глаза, но ему не удавалось поймать ее взгляд. Он видел только ресницы: хлоп, хлоп. Она дернула рукой. Но он держал ее очень сильно.

— Отпусти меня, — сказала она снова.

— Не отпущу, пока ты не скажешь, какой я?

— Не знаю, — она уставилась взглядом в землю. — Меня это даже не интересует.

Он сразу отпустил ее руку.

— Так, — проговорил он. — Действительно это тебя не интересует?

Мариена смотрела на свою руку. Там, где он сжимал ее, рука была белая, без крови.

— Нет, — ответила она.

— Так. Теперь ясно. — Он не знал, что еще сказать, и наконец выговорил: «Спасибо».

А она быстро-быстро захлопала ресницами. Хлоп-хлоп-хлоп. Потом поставила ногу на педаль.

— Нет, — сказал он. — Ты не можешь так уйти.

Он снова схватил ее за руку. Наверное, больно, потому что она поморщилась, ее лицо было еще полудетским. Чего я хочу от этой девочки? Это какое-то безумие, так нельзя. Однако он продолжал сжимать ее руку.

— Ой, — сказала она жалобно. — Мне больно.

— Мариена, — настаивал он. — Ради бога. Ну, посмотри же на меня.

Она, прикусив губу, нарочно отвернулась. Так нельзя, так ничего не получится, будет только хуже. Он чувствовал, как неудержимо все летит к черту, но не знал, что делать. Ужасно глупая ситуация.

— Опомнись. Ведь ты меня знаешь. Ты же знаешь, какой я.

— Какой, какой — плохой! Нахал и драчун.

— Ты им веришь?

— Верю.

Он отпустил ее.

— Это другое дело. Раз ты им веришь…

Наконец она повернула к нему лицо. Ресницы больше не хлопают. Глаза полны слез.

— Ты… — сказала она, готовая расплакаться. — Если бы ты…

— Мариена, — у него снова появилась надежда. — Вот видишь. Ты плачешь.

— Если бы ты, — повторила она, шмыгнув носом.

— Что — если бы я? Я сделаю все. То есть все, что могу.

Но она замотала головой.

— Нет, ничего. И не думай, я ничего от тебя не хочу.

— Тогда почему же ты плачешь?

— Я не поэтому. Из-за того, что ты схватил меня за руку.

— Обманываешь.

— Зачем мне обманывать? Такой, как ты… боже мой… Ты же зверь. Ты бы колотил меня всю жизнь.

— Кто тебе вбил это в голову?

— Никто. Я сама знаю. Отойди в конце концов.

Он отступил с дорожки. Сейчас она окончательно уйдет, окончательно, окончательный уход. Что делают в таких случаях? Наверное, ничего. Это непреодолимое сопротивление. Ей внушили ненависть к нему. Хотят выплюнуть его, как несъедобную жратву. И она хочет выплюнуть его. А может, все проще: она думает, что я больше не буду председателем. Теперь я недостаточно хорош для нее.