Захария Станку - Ветер и дождь

— Значит, тебя воспитал табор?

— Да, я жил то в одной, то в другой повозке. Вместе с табором исколесил всю страну. У цыган научился кузнечному ремеслу. Но я чувствовал себя в таборе чужим и, как только подрос, сбежал. Мне было тогда лет двенадцать. Сперва я нищенствовал, а потом попросился к одному деревенскому кузнецу в ученики. Я рассказал ему про себя все как есть. Он-то и прозвал меня цигэнуш — цыганенок… Так это имя при мне и осталось навсегда. У кузнеца я уже по-настоящему освоил ремесло. Я и читать у него научился. Вот и вся история Клементе Цигэнуша: рожден неизвестно где… Родители неизвестны… Умер… вот тут уже все будет точно. Умер в возрасте тридцати лет в больнице города Телиу, которую построил когда-то боярин Албу Доля Суровый. Тот самый боярин, который любил запрягать в карету своих крестьян вместо лошадей.

Я еще раз попытался приободрить больного:

— Оставь… Уж слишком ты легко поддаешься панике. Может, все еще обойдется. По-моему, ты выздоровеешь. Ты обязательно должен выздороветь. Ты слышишь меня? Обязательно. Ты нужен своей невесте. Ты нужен партии. Ты должен жить. Должен.

— Я тоже так думал… Но что же делать? Доктор Дарвари прямо сказал, что надежды нет. Он даже показал мне, как гангрена распространяется по моему телу, как она поднимается все выше и выше.

В дверях появился Орош. У Цигэнуша радостно заблестели глаза.

— Собрание кончилось?

— Да, — ответил Орош.

— Что нового? — спросил я.

— Мало тебе новостей на сегодня?

— Да, пожалуй, на сегодня хватит.

— И все же еще одну новость я вам принес.

— Какую?

— Полчаса назад из Бухареста прибыл генеральный инспектор министерства внутренних дел Алистар Мынзу. Он подъехал прямо к префектуре и заперся в кабинете префекта, в компании Бушулянги и Бэрбуцы.

— Ого! — усмехнулся Цигэнуш. — Быстро они нашли друг друга.

— Они ведь и раньше были знакомы. И всегда действовали сообща. — Орош обернулся ко мне: — Есть еще новость, специально для тебя. Получены бухарестские газеты. В «Национальном вестнике» тебя сильно ругает некто Балбус Миерла. А в «Либерале» тебя поливает грязью какая-то дама, которая подписывает свою статью именем Брэндуши Бербек.

Он протянул мне газеты. Я поблагодарил и сказал:

— Ладно… Займусь этим потом…

Подумав, что умирающий Цигэнуш, наверно, хочет поговорить с Орошем с глазу на глаз, я, сославшись на усталость, вышел из палаты. В коридоре я увидел Сармизу Чиобану. Она сидела на скамейке опустив голову. Я сразу понял, что она плачет. Она плакала беззвучно, но глаза ее блестели от слез. Увидев меня, она сказала:

— Они убили его… Он сидел в тюрьме и остался жив. Он был на фронте, прошел со своей частью до Праги и остался жив. А теперь они его убили. Именно теперь… Когда начинается настоящая жизнь…

Что мог я сказать ей в утешение? Смерть приходит, когда мы ее не ждем. И человек уходит. Навсегда. Я никогда не мог примириться с этой мыслью. Но ведь и другие не мирились, а тоже умерли. Смерти наплевать на то, что мы о ней думаем. Вся горькая мудрость человека, вся мука его души, все его слезы для смерти не имеют никакого значения. Смерть не прислушивается к нашим мыслям. К нашим словам она тоже равнодушна.

Вскоре и Орош покинул палату Цигэнуша. Он подошел к Сармизе и мягко сказал:

— Иди к нему. Он тебя ждет…

Мы с Орошем вышли из больницы; в вышине, над смутными очертаниями крыш, сквозь редкие облака сверкали звезды. Холодный ветер бил нам в лицо. Некоторое время мы шли молча, потом я спросил:

— Как думаешь, он доживет до утра?

— Пожалуй. А вот до завтрашнего вечера — уже вряд ли. Если только… — Он не закончил фразу и задумался.

Меня удивило это неожиданное «если только».

— Значит, у тебя есть еще какая-то надежда?

— Одна-единственная…

Я не стал расспрашивать Ороша, на что он надеется. И он тоже не счел нужным ничего добавить к сказанному.

Пока мы дошли до уездного комитета, ветер стал мягче, на спящий город наползал густой туман. Все вокруг приобрело какие-то фантастические очертания. Мимо нас проехал извозчик — его экипаж был похож на странное чудище, плывущее по черному ущелью.

В доме уездного комитета партии было тихо и сумрачно. Все давно разошлись. Орош направился в свой кабинет, а я в комнату для приезжих, где стояла моя койка. Было холодно, и я сразу же залез под одеяло. Только теперь я по-настоящему почувствовал усталость, накопившуюся за день. Все тело ныло, как будто меня избили. Гнетущая тоска охватила меня. Заснуть я не мог, но и бодрствованием мое состояние тоже нельзя было назвать. Я думал о том, что произошло за день, картины прошедшего дня смешались с воспоминаниями о далеком прошлом. Сердце билось сильно, тревожно. Сперва передо мной встали лица кулаков из Темею. Потом я увидел убитого Мардаре, потом бледное, страдальческое лицо Цигэнуша. На меня смотрели десятки, сотни человеческих глаз. Миллионы глаз. Чьи это глаза? Мне казалось, что я вижу людей разных рас и континентов. Мне не хотелось спать. Я был необычайно взволнован. Вдруг я почувствовал, что куда-то проваливаюсь. Я понял, что проваливаюсь в болото. Оно засасывает меня. Я совершенно одинок и беспомощен. Предельным усилием воли я открыл глаза. Болото исчезло. Но мне казалось, что я все еще чувствую его запах. Из-за перегородки, отделявшей мою комнату от кабинета Ороша, донесся его голос. Он говорил по телефону:

— Это совершенно необходимо, товарищи! Отправьте его еще сегодня ночью. Трудно? Знаю. И все же это необходимо сделать сегодня. Завтра утром он должен быть здесь. Невозможно? Что ж, значит, надо сделать невозможное… Иначе… Вы сами понимаете, мы потеряем очень хорошего товарища… Этого нельзя допустить. Вы поняли меня? Повторяю… Да, да, надо сделать!

Мне нравились слова: «необходимо», «надо». Мне казалось, что это говорит сама революция: надо… надо… надо…

Орош закончил разговор и повесил трубку. Я вспомнил о газетах, которые он передал мне в больнице, достал всю пачку и стал ее листать. И сразу же окунулся в другой мир. В знакомый, очень знакомый мир… Свои лучшие годы я провел в чаду и тумане этого мира. Редакции… Пресса… Печать… Редакции, в которых я работал. Газеты, для которых я писал. И газеты, в которых писали обо мне, ругали меня, уничтожали меня и как журналиста, и как поэта.

После падения фашистской диктатуры генерала Антонеску, когда Румыния порвала с гитлеровской Германией и выступила против нее, газеты, поддерживающие немцев, перестали выходить — их хозяева бежали за границу вместе с гитлеровцами. При помощи гитлеровцев многие из этих лакеев оказались во Франции, другие в Испании и Италии. Но нашлись и такие, кто мгновенно перестроился и стал радеть за… демократию. Они, видите ли, всегда были антифашистами, но во времена Антонеску нельзя было открыто высказываться против фашизма. То, что они публиковали тогда в газетах, отнюдь не выражало их подлинного мнения. Они делали это по принуждению. А свои истинные мысли они записывали в тайные дневники. Настанет день, они опубликуют эти дневники, и тогда все увидят их настоящее лицо. Да, да, пусть никто не сомневается, что в глубине души они всегда были демократами. Они могут это засвидетельствовать под присягой…