Захария Станку - Ветер и дождь

— Да, я любила танцы… Но теперь…

Она посмотрела на Цигэнуша и вдруг забеспокоилась:

— Вам нужно поговорить? Может, мне уйти?

— На четверть часа, — сказал Цигэнуш. Неожиданно рассмеявшись, он добавил: — Учитывая, сколько мне осталось, это срок немалый…

Лицо Сармизы помрачнело.

— Зачем ты так говоришь? С тех пор как я здесь, ты говоришь только о смерти…

— О чем же мне еще разговаривать? Надо смотреть правде в глаза. — Он вдруг изменил тон и сказал с большой нежностью: — Постарайся отдохнуть. Ты ведь не смыкала глаз двое суток. Верно?

— Это из-за неудобной дороги, — сказала девушка. — Я приехала сюда на грузовике. — Она обернулась ко мне и, словно считая, что обязана объяснить мне все свои обстоятельства, продолжала: — Мы привезли из Галаца кое-какие товары. Здесь у вас, в Телиу, сущий рай для спекулянтов и саботажников. Бушулянгу надо было бы давно выгнать. Не могу понять, как вы не разобрались в нем и назначили его префектом. Подумать только — префектом!

— Его скоро прогонят, — сказал Цигэнуш. — Не беспокойся. Об этом тебе не стоит беспокоиться. Пойди отдохни. Ты слишком долго тут сидела около меня, измучилась…

— Я не устала, — сухо сказала девушка. — Почему ты меня гонишь отсюда?

— Тебе нужно двигаться, — строго сказал Цигэнуш. — Разве ты не знаешь, как вредно сидеть в комнате без движения. Ты ведь прошла через это…

Я подумал: неужели они поссорятся? Странная это будет ссора. Они поссорятся накануне его смерти. Совершенно очевидно, что ему осталось жить недолго.

Но Сармиза послушалась и вышла. Как только девушка закрыла за собой дверь, лицо Цигэнуша изменилось.

— Ну вот, — сказал он с облегчением. — Теперь, когда она ушла, я могу поговорить с тобой совершенно откровенно. У меня не осталось никаких надежд: все кончено… Это не шутка. Я протяну от силы дня два, самое большее — три… Может, я и в самом деле слишком поздно попал в больницу. А может, врач не сделал всего того, что полагается делать в таких случаях. Не знаю. И уже никогда не узнаю. Винить я никого не хочу. Даже судьбу, потому что никогда в нее не верил…

Мне очень хотелось сказать ему что-нибудь утешительное, но я ничего не мог придумать. Голова у меня была пуста, как тыква. Я мог только сидеть и смотреть на больного. И молчать. Он тоже смотрел на меня. У него был странный, пристальный взгляд. Я вдруг подумал, что он смотрит на меня так, как будто это не он, а я умираю и ему хочется запомнить, как я выглядел в свой смертный час.

Он снова заговорил:

— А жаль все-таки… Хотелось бы еще пожить… Так много еще нужно сделать… Вот бы еще пожить, поработать, жениться, танцевать с Сармизой, иметь от нее детей… Бездетный человек похож на дерево, которое ни разу не зацвело. Верно ведь?

Я с удивлением посмотрел на него. Я не ожидал от него таких слов. Похоже, что он стал сентиментален… Одни перед смертью становятся излишне разговорчивыми, другие, наоборот, упорно молчат. Люди, которые всю жизнь были сдержанны и скупы на слова, могут вдруг раскрыть свою душу. Может, Цигэнуш как раз из этой породы?

Нет, Цигэнуш оставался самим собой. Он снова замолчал и прислушался к ветру, беснующемуся за окнами. Я тоже прислушался. Наше молчание продолжалось довольно долго. Потом снова заговорил Цигэнуш. Теперь он говорил шепотом, я еле разбирал слова:

— Очень жаль Сармизу, — сказал он. — Только одно утешает меня: она еще молода, это поможет ей забыть меня. Со временем все женщины забывают тех, кого они любили. Даже самые лучшие из них, и те забывают…

— Сармиза, быть может, и не забудет…

— Нет, забудет… Даже товарищи меня забудут, не только Сармиза.

— Товарищи тебя не забудут!

Я произнес эти слова не задумываясь и вдруг почувствовал, что краснею. Я покраснел от стыда, потому что ясно понимал: это обман. Я его обманываю. Он, впрочем, тоже отлично все понимал.

— Не надо меня утешать, — сказал он. — Меня это совсем не огорчает. Я знаю, что это неизбежно, у товарищей будет очень много работы, и не удивительно, что они меня забудут… Никто ведь не помнит имен всех солдат, убитых на войне… Мы тоже солдаты, с той лишь разницей, что наша война будет продолжаться дольше обычных войн. Значительно дольше. Нельзя изменить мир за несколько лет…

Он замолчал, и я вдруг отчетливо услышал тиканье моих карманных часов. Мне показалось, что оно совпадает с биением моего сердца… О, если б и сердце было простым механизмом… Если б оно только сокращалось и гнало кровь по венам… Если б оно не ныло, не терзалось, не испытывало горечи и боли!

— Откуда ты родом, Цигэнуш? Может, надо сообщить о твоей болезни семье?

— Моей семье? У меня нет семьи. Товарищу Орошу известна моя биография. Она в моем личном деле. Изложена мною самим без помарок и без всякого тумана…

Последние слова он произнес с гордостью. Он гордился тем, что в его жизни не было никакого «тумана», никаких неясных фактов, необъясненных событий. Жизнь его была прямой и чистой как стеклышко. (По крайней мере так думал он сам.) Он вдруг зашевелился и стал искать под подушкой платок. Лицо его резко побледнело. Мне казалось, что на нем уже лежит тень смерти.

— Какое-то странное жжение, — сказал он. — Жжет изнутри… И в то же время мне холодно. Как странно: и жжение и адский холод. Как будто я лежу в снегу…

— Дать тебе еще одно одеяло?

— Не поможет. Я уж пробовал. Да… о чем мы говорили? О семье… У меня нет семьи…

— Все же у тебя, наверно, есть дальние родственники. Ты их знаешь?

— Нет. И родственников своих я не знаю. Иногда мне кажется, что я кое-что припоминаю. Мои самые ранние воспоминания: как сквозь сон вижу себя на руках у молодой женщины с голубыми глазами и очень светлыми волосами. Мне кажется, что она смеется и показывает меня какому-то темнолицему мужчине с черными усиками… Только и всего, только одно мгновение! Настоящие мои воспоминания относятся уже к другому времени. Они не слишком веселые. Детство мое протекало в цыганском таборе. Это я помню хорошо. Я жил с цыганами и все же как будто не был цыганом. В таборе у меня не было ни отца, ни матери. Я был ребенком всего табора. И все меня лупили. Меня лупили сильнее, чем других детей. Приходилось терпеть. Там, в таборе, я получил первые уроки терпения…

— Цыгане часто бьют своих детей. Впрочем, и крестьяне тоже. Есть даже поговорки, смысл которых в том, что иначе нельзя.

Цигэнуш усмехнулся и продолжал:

— Да, все можно оправдать… Цыгане как-то говорили, что нашли меня у колодца или у какого-то хлева и подобрали из жалости. А иначе меня сожрали бы свиньи или собаки. Может, так оно и было. А может, меня попросту украли. В наших краях цыгане часто воровали детей, а потом приучали их просить милостыню.