Захария Станку - Ветер и дождь

— Что ж, это логично… Но я все-таки хочу спать…

Гости уходят.

Масслер:

— Вы думаете, это возможно? Какой-то абсурд!

— А почему бы и нет? Все, что происходит с нами, абсурд. Почему бы и в самом деле не расстрелять нас?

Молчание. Робкий стук в дверь.

Входит Майер с моноклем. В руках у него шляпа.

— Можно?

— Пожалуйста.

— Ну, что вы на это скажете?

— Вы о чем?

— О нашем расстреле…

— Что я могу сказать? Я как раз собирался писать завещание.

— Значит, вы спокойны?

— Да нет. Но ведь человек умирает только один раз.

— Это вы мне уже говорили. Но я совсем не хочу умирать!

— Я тоже… Но если придется, тут уж ничего не поделаешь.

Он смотрит на меня с подозрением. Он не может поверить, что я говорю серьезно.

— Разрешите сесть?

— Прошу вас.

Он вешает шляпу на крючок, снимает пальто и бережно кладет его на стул.

— У вас тепло…

— Да. Симон достал небольшую вязанку дров. Когда стало известно, что нас расстреляют, я решил, что теперь уже не стоит их жалеть. — Я смотрю на часы и продолжаю: — Без четверти десять. До двенадцати осталось два часа пятнадцать минут. По крайней мере проведем эти последние два часа в тепле. После двенадцати для нас наступит вечный холод!

— И вам не жаль умирать?

— Конечно, жаль. Но еще больше мне жаль солдат из охраны. Бедные старики! Завтра им придется поработать! Несколько тысяч трупов — это ведь не шутка. Тем более земля-то мерзлая.

Майер с моноклем меняется в лице, он то краснеет как рак, то становится белым как бумага. Я насвистываю народную песенку. У Майера с моноклем дрожат руки. Он порывисто встает, быстро одевается, укутывает шею платком и уходит, даже не попрощавшись.

В начале одиннадцатого из канцелярии возвращается Симон.

— Вы знаете новость?

— Знаю. Этой ночью нас расстреляют.

— Кто вам сказал?

— Все так говорят.

— Чепуха! Будут расстреляны только легионеры.

— Все?

— Нет. Пятьдесят человек. И среди них — принцесса.

— Кто тебе сказал?

— Лейтенант, который командует жандармами. Он зачитал мне список.

Масслер:

— Что же нам делать?

— Ложиться спать.

Симон соглашается. Сделать мы все равно ничего не можем. И мы начинаем раздеваться, укладываться, тушим свет. Но уснуть не может никто.

В лагере тихо. Нам кажется, что это какая-то особенная, жуткая тишина. Иногда она прерывается топотом солдатских сапог — это жандармы проходят по главной аллее. Потом вновь становится тихо.

Мы ждем сна.

Он не приходит.

В конце концов мои соседи все же засыпают. Я слышу это по их дыханию.

А мне все не спится. Зажигаю спичку, смотрю на часы.

Два часа ночи.

Ничего не произошло.

Я засыпаю…

Утром мы узнаем, что за каких-нибудь пять минут до назначенного часа полковника вызвал по телефону Бухарест и он получил приказ отложить акцию на двадцать четыре часа.

Ни один легионер не выходит из своего барака. Впрочем, когда наступает обеденный час, те, что похрабрее, являются к столу. Остальным не до обеда. Страх парализовал их. Наступает вечер, и лагерь снова замирает в ожидании событий.

Полковник нервно разгуливает по лагерю и бешено ругает каждого, кто попадется ему под руку. Лейтенант, которому было приказано командовать расстрелом, ходит, опустив голову, и не смотрит людям в глаза. Рядовые жандармы тоже выглядят растерянными. Ни одному из них не хочется быть палачом, а дело ведь до сих пор так и не прояснилось: будут расстреливать или не будут?

На третий день новая весть: от расстрела отказались. Несколько легионеров, которые считаются наиболее опасными, заперты в одном бараке, у дверей приставлена стража. Жандарм торчит и у того барака, в котором живет принцесса. Проходит еще несколько дней, и эти экстренные меры тоже отменяются. Министерство окончательно отказалось от расправы. Говорят, этого добился сам начальник лагеря. Только один человек в отчаянии: лагерный шпик Бурштейн. Его работа опять не дала никаких результатов. В сущности, никто из легионеров и не помышлял о побеге. Начальник лагеря лично произвел расследование и уверился, что это так называемое «дело» сводилось к таинственной записке полубезумной принцессы. Полковник потребовал удалить ее из лагеря. Министерство согласилось, и принцесса уехала. Я видел, как она шла к воротам с небольшим саквояжем в руке. Кажется, ее отправили в женский монастырь.

В тот же день лейтенант, командующий стражей, сказал мне:

— Хотите посмотреть комнату, в которой жила принцесса? Вам, как журналисту, это, наверно, будет интересно.

— Разумеется…

Он повел меня в барак и открыл дверь, на которой мелом была выведена цифра семь. Я увидел запущенную комнату с солдатской койкой, застеленной таким грязным бельем, что простыни и наволочка были почти черные. Стены и потолок в паутине. Я не рискнул переступить порог: отвратительное зловоние ударило мне в нос. Пол был весь покрыт грязью и окурками.

Лейтенант ткнул палкой в один из углов и сказал:

— Посмотрите туда, направо, вон в тот угол.

Я увидел высокую горку какой-то странной засохшей грязи.

— Что это?

— Не догадываетесь? Принцесса не считала нужным пользоваться туалетом…

— И никто здесь не убирал?

— Мы думали, она убирает здесь сама. И вот полюбуйтесь…

— Но эта женщина явно ненормальна!

— Мы это знали.

— И не сообщили в Бухарест?

— Сообщили. Но бухарестские господа слишком заняты. Они, как видно, даже не читают наших донесений. Только теперь полковник наконец добился разрешения отправить принцессу в монастырь или в психиатрическую лечебницу.

Убедившись, что им ничего не угрожает, легионеры снова обнаглели. Жан Виктор Вожен разгуливает по главной аллее и доказывает всем встречным, что Гитлер обязательно выиграет войну. Траян Брэиляну усердно изучает газеты и обсуждает прочитанное с профессором Панаитеску. Хотя армии Гитлера, даже судя по фашистским газетам, все время отступают и похоже, что они вскоре откатятся к границам Германии, бывшие легионеры полны самых радужных надежд. Они искренно верят в то, что немецкое отступление — трюк, что на самом деле генералы Гитлера готовят русским западню.

Доктор Трифою еще в первые дни заключения как-то признался, что он ничего не смыслит в политических и военных вопросах. Разговор происходил в комнате Виктора Ефтимиу за картами. Доктор Трифою сказал:

— Господа, вы меня извините, но я ничего не понимаю в тех делах, о которых вы все время спорите. Вот уже двадцать лет, как я не прочитал ни одной книги. Я так занят медицинской практикой, что у меня нет времени даже на то, чтобы читать газеты.

Журналист Траур вспыхнул:

— Вот как! Но зачем же вы тогда занялись политикой? Если вы не разбираетесь в специальных вопросах, почему вы решили учить других, как им надо жить?