Захария Станку - Ветер и дождь

Работа у отца теперь была более тяжелая. Но богаче они не стали. Впрочем, теперь у них всегда были деньги на дрова. Хватало и на хлеб.

— Только бы с тобой ничего не случилось, — говорила мама отцу.

— А что может со мной случиться?

— Откуда мне знать? Но эти…

Она явно хотела сказать: «Эти люди, которые приходят к тебе по вечерам», но вовремя спохватилась и замолчала.

Время идет… Куда? Никто не знает… Время — таинственная вещь, никто не знает, что это такое. Но все знают, что время не возвращается. С этим все согласны: время не возвращается. Прошедшие дни, месяцы, годы никогда не идут вспять.

Спустя несколько лет грянула беда: вечером отец не вернулся с фабрики. Не вернулся он и ночью. А под утро к ним заглянула соседка и сказала:

— Твоего мужа арестовали. Моего тоже. Взяли многих…

— Что же нам делать? — спросила мать соседку. — Как узнать, что с ними будет?

— Сделать ничего нельзя, — сказала соседка. — Пока надо сидеть смирно, потому что помочь мы им все равно не можем… Надо ждать… Так мне сказали (она не сказала кто) — пока сидите смирно и ждите сигнала…

Мать заплакала. Глядя на нее, Сармиза тоже заплакала. Потом пришли другие соседки, у них тоже забрали мужей. И они тоже плакали. Плакали и дети. Плач стоял по всей улице, во всех дворах.

— Что же нам делать? — снова спросила мать.

И соседка снова ответила:

— Ничего. Пока ничего сделать нельзя. Там видно будет. Это ведь не впервой. Много раз уже забирали, но я не поддалась. Главное — не поддаваться. Будем сами работать, как-нибудь прокормим детей. Что бы ни случилось, будем держать голову высоко, не испугаемся.

Мать начала брать в стирку белье. И они стали жить вдвоем в комнатке, где прежде жили вчетвером… Да, вчетвером… Потому что ушел не только отец. Лабуш тоже исчез. Наверно, он все-таки угодил в руки живодеров. Каждая собака в конце концов попадает в руки живодеров… А люди? Для людей тоже есть живодеры. Но они называются иначе…

— Отец вернется домой?

— Да, вернется…

— А когда?

— Через десять лет, дочка. Только через десять лет.

— Почему так долго, мама?

— Его судили и дали ему десять лет тюрьмы.

— Что он сделал, мама?

— Ничего плохого, дочка. Твой отец ничего дурного не сделал. Вот подрастешь немного, и все узнаешь, все поймешь…

И она все узнала и все поняла.

А отец… Отец так и не вернулся домой.

Прошли годы. Годы всегда проходят. На то они и годы, чтобы проходить…

Когда началась война, арестовали и мать Сармизы. Сармизе исполнилось тогда семнадцать лет. Она уже работала. Как и другие девушки из ее магалы, она работала на спичечной фабрике вблизи Северного вокзала. По воскресеньям она встречалась с парнями и девушками, своими сверстниками, и они развлекались как могли. Иногда танцевали под музыку старого граммофона. Когда же еще танцевать, если не в молодости. Сармиза любила танцы. Она танцевала красиво и легко.

— Что это молодежь собирается на танцульки каждое воскресенье?

— А почему бы и нет? Им ведь нужно развлечься. Когда же развлекаться, если не в молодости?

— Дочка Чиобану хорошо танцует. Она готова танцевать всю ночь напролет. Как будто ее отец и мать не в тюрьме.

— Такова нынешняя молодежь. У нее нет ни стыда, ни совести.

Когда арестовали мать, Сармиза не плакала. Она уже знала, за что ее арестовали. Она уже хорошо понимала, почему арестовали отца и почему он не вернулся из тюрьмы. Она все знала, она все понимала.

— Коммунистов всегда сажают.

— Мы с ними не якшаемся.

— Их не только сажают, их и расстреливают.

— Вот это уж зря! Гитлер все равно проиграет войну. Не видать ему победы.

— Кто знает! Пока что немцы наступают. На всех фронтах они продвигаются вперед. На всех фронтах.

— Посмотрим… Поживем, увидим…

Сармиза не участвовала в этих разговорах. Она только слушала и молчала. Она научилась молчать.

Ее арестовали на рассвете… Город еще спал, когда ее вывели из дому и втолкнули в полицейскую машину. Улицы, по которым они ехали, были ей незнакомы. Ее вывели из машины посреди каменного двора, похожего на колодец. Она оглянулась и поняла: ее привезли в префектуру бухарестской полиции. Трое суток ее держали в бетонной камере с одним-единственным крохотным окошком, сквозь которое подавалась еда: кусок черного хлеба и жестяная кружка с водой. В камере была и параша. Она впервые узнала, что такое параша.

Она нашла ее под кроватью… Железная солдатская кровать, вделанная в стену. Не было ни подушки, ни одеяла. С потолка свисала лампочка, но она никогда не горела: электричества не было. Судя по всему, ее камера находилась в глубоком подвале. Она попробовала постучать в правую, потом в левую стенку — никто не откликнулся. И все же ей казалось, что в подвале есть еще камеры, в которых сидят другие заключенные. Казалось, город был очень далеко отсюда, лишь изредка в подвал проникал какой-то смутный гул, который можно было принять за отдаленный шум улицы. Зато отчетливо были слышны тяжелые шаги стражника; он постоянно прохаживался по узкому коридору, к которому примыкали двери камер. Иногда он останавливался, заглядывал в камеру через глазок в дверях и спрашивал:

— Ты жива?

Опасаясь, как бы он не вздумал позвать кого-нибудь из начальства, она отвечала всегда оно и то же, стараясь говорить спокойно:

— Да, жива… жива…

В первый день своего заключения она все время стояла на ногах, потом ходила по камере из угла в угол. Потом она села на пол, как сидят на земле крестьяне, но пол был цементный и холодный, так что поневоле пришлось встать. Она металась по камере весь день; ей казалось, что она никогда не сможет уснуть на железной койке без подушки и одеяла. Но в конце концов она все-таки легла и заснула… А потом… Потом прошло много таких же дней; теперь ее мучила уже не усталость, а голод. Ее держали на хлебе и воде. Часовые менялись, но хлеб неизменно был все Тот же — черствый, горьковатый. Она вспоминала о воле, как о далеком сне. Где солнце, которое светило ей когда-то над извилистой речкой Арджеш? Где ветер, который приносил с полей запахи трав и свежескошенного сена? Все это существовало и вместе с тем казалось фантазией, чем-то нереальным, отголоском далекого туманного сна. Мир приобрел другие очертания и другие запахи. Теперь весь ее мир состоял из этой узкой камеры с тяжелым, смрадным воздухом и стражником, мерно шагающим за кованой железной дверью.

После многих дней — счет им она потеряла — в коридоре раздались шаги часового, обутого не в сапоги, а в обыкновенные туфли. Шаги приблизились вплотную к двери ее камеры, потом кто-то вложил в замочную скважину ключ, и дверь отворилась. Она увидела приземистого темнолицего человека с черными усиками. Голос у него оказался хриплый, как у запойного пьяницы.