Захария Станку - Ветер и дождь

— Если ты принц, что тебе здесь надо?

Так началось правление кабинета Гоги-Кузы, которое продолжалось всего сорок дней. Первые сорок фашистских дней в Румынии.

У мира нет границ.

Границы есть у жизни.

У мира нет границ…

Ночная тьма окутала окружающие поля. Ветер окреп, в лицо мне резко бьет холодом. Давно уже обсохли лошади, которым пришлось вплавь перебираться через реку. Над головой вороненое небо в белых и красных звездах. И все тяжелее дышали наши пленники, которые шли пешком, зажатые со всех сторон маленькими лошадками Гынжей. Все тяжелее дышали и лошади, которым приходилось идти по колено в грязи. И все тяжелее ворочались в моей памяти пласты воспоминаний. Я видел свое прошлое. Я встречался с ним и наяву. От этого нет и не могло быть спасения. Много раз пытался я упрятать поглубже свои воспоминания. Много раз пытался я уйти от них подальше, отказался от них, а если уж нельзя отказаться, то хотя бы забыть… Как часто я жалел о том, что молодость моя прошла. О, если б я родился только вчера! О, если б я мог снова пережить молодые годы… И провести их иначе… Но как? Как?!

Я поднял голову и увидел яркий фосфорический след упавшей звезды. И мгновенно превратился в мальчишку, который родился и вырос в селе Омида и знал все приметы. И я подумал: «Может быть, это закатилась звезда Гынжа, убитого в лесу? А может, это звезда убитой им лисы? Нет. У животных нет звезд. Только у человека, у каждого человека есть в небе своя звезда. Так говорили старики в селе Омида. Так ведь оно и есть?»

В Телиу мы добрались поздно вечером. Но Лику Орош все еще был в своем кабинете. Он сидел за столом и что-то писал. Я рассказал ему о всех событиях дня, и он распорядился увести арестованных и запереть их до утра. Убитого Ифтодия Гынжа положили в одну из комнат уездного комитета партии. Сюда же принесли его седло, торбу и убитую им лису. Я взглянул на седло: добротная кожа, застежки из никеля — превосходное седло немецкого кавалериста. Я посмотрел и на лису — она показалась мне молодой… А сколько лет было убитому Гынжу? Он тоже был молод, двадцать пять или двадцать шесть, не больше. Годы уходят как дым. Годы проходят, рассеиваются и исчезают…

Я услышал голос Ороша:

— Хотя ты, наверно, очень устал, но тебе предстоит сегодня еще одно дело. Сейчас идет собрание, на котором я не смогу выступить. Прошу тебя, отправься туда вместо меня.

— Но ведь поздно уже…

— Собрание еще не кончилось. Избиратели ждут тебя.

Орош позвал молодого активиста, которого звали Изу, и попросил его показать мне дорогу. Изу был рыжий парень с мечтательными голубыми глазами и маленькими усиками. Фамилия его была Розен.

Едва мы вышли на улицу, Изу принялся болтать и уже не умолкал всю дорогу. Он рассказал мне все, что только можно было рассказать приезжему. Впрочем, я не был для него просто приезжим. Он помнил мою газету и даже статьи, написанные мною во время правления кабинета Гоги-Кузы.

Через четверть часа Изу привел меня в здание школы, и мы вошли в большой зал, переполненный народом. Я увидел людей, которые, если судить по одежде, принадлежали к разным слоям населения. Лица у всех были ярко выраженного еврейского типа. Меня поразило, как много в зале стариков с длинными белыми бородами. Похоже было на то, что я попал в молельню или дом для престарелых. Что я мог сказать этим людям? Когда мне дали слово, я все еще всматривался в белые восковые лица стариков, сидевших в первых рядах. Их морщины и глубокие грустные глаза напомнили мне о длинной и скорбной истории этого народа. Я стал вспоминать эту историю, ее трагические вехи, начиная с Египта и Вавилона, после разрушения Иерусалимского храма римскими легионерами. Изгнание. Потом рассеяние… Я вспомнил средневековую Испанию и костры инквизиции. Перейдя к более поздним временам, я вспомнил погромы царского режима. Наконец я перешел к новейшей истории, к победе Гитлера в Германии и нацистским лагерям смерти: Освенциму, Бухенвальду, Треблинке. Я видел эти лагеря вскоре после окончания войны. Я рассказал своим слушателям и о восстании в Варшавском гетто, и о многих других ужасных событиях, которые произошли в странах, оккупированных гитлеровцами.

В зале стояла тишина. Люди слушали затаив дыхание. Я хотел говорить сжато, но неожиданно моя речь получилась длинной и взволнованной. Я напомнил и о том, что произошло у нас во время фашистского засилья. Я рассказывал все то, что эти люди знали и без меня и, конечно же, лучше меня. Тем не менее они внимательно слушали. Я напомнил им об их собственных горестях, и мой, может, не очень связный рассказ взволновал многих. Я увидел слезы на глазах слушателей. Я увидел древние, высушенные годами и страданиями лица, по которым текли слезы…

После моей речи из первых рядов встал длинный, высокий и сутулый человек и подошел к эстраде. Пожав мне руку, он попросил разрешения сказать несколько слов. Потом, не ожидая моего ответа, повернулся лицом к залу.

— Речь кандидата была хорошей, — начал он спокойным и даже несколько задумчивым тоном. — Благородная речь. Он говорил от всего сердца. Он напомнил нам длинную и трагическую историю нашего народа, наши постоянные беды и несчастья. Он заставил нас плакать…

Зал утвердительно загудел, и даже послышались аплодисменты. Тогда оратор обернулся ко мне и, уже глядя только на меня, продолжал:

— Мы, конечно, могли бы голосовать за вас. Все мы, сколько нас собралось в этом зале, могли бы голосовать за коммунистов. Но ответьте мне, дорогой товарищ кандидат, ответьте на мой вопрос: как можем мы голосовать за вас? Ведь мы торгуем мануфактурой. А вы собираетесь отобрать у нас лавки. Вы хотите, чтобы вся торговля была в руках государства. Мы торгуем ситцем. А вы хотите, чтобы ситцем торговало государство. Мы продаем гвозди и посуду. А вам нужно, чтобы только государство продавало гвозди и посуду. Мы хотим держать корчмы и кофейни. А вы хотите, чтобы все кофейни и корчмы принадлежали государству. Вы хотите одного, а мы другого. Как же нам договориться? Если вы хотите, чтобы государство покупало и продавало все на свете, чем же станем заниматься мы? На какие средства прикажете жить нам?

И словно глубоко огорченный таким неразрешимым противоречием, оратор вздохнул и добавил:

— Вот это вы нам и объясните, товарищ кандидат… Если только вам удастся найти объяснение…

Я был рад, что дело ограничилось риторическим вопросом. По-видимому, этот коммерсант не решался пойти дальше. Он боялся. Я уже знал, что в городе жил страх: тут не последнюю роль сыграл и темперамент товарища Цигэнуша. Задав мне вопрос, оратор снова повернулся к залу и продолжал свою речь. Теперь он словно забыл о моем присутствии и обращался только к публике. Он то повышал, то понижал голос. И все время жестикулировал. Что-то было в нем от профессионального оратора, такие жесты, такую манеру говорить я часто встречал в судах, в парламенте.