Захария Станку - Ветер и дождь

— Как зовут этого человека? — спросил я Изу Розена.

— А вы разве его не знаете?

— Нет.

— Неужели вы даже не слыхали о нем? Ведь это же Сами Гольд — знаменитый оратор Сами Гольд. Если б он родился в Англии, он, вероятно, затмил бы всех ораторов палаты лордов. Быть может, там он стал бы вторым Дизраэли. Но он родился в Телиу… А когда человек рождается в Телиу, это все равно что родиться в диком лесу или в пустыне.

Имя Сами Гольда мне ничего не говорило. Это была местная знаменитость. Люди слушали его с большим вниманием, я бы даже сказал, с благоговением. Но когда он кончил, слово взял Изу Розен. И без всякого почтения набросился на знаменитого местного оратора. Он ругал его последними словами, называл мелким буржуа и пособником акул капитализма. Публика внимательно слушала и речь Розена. И когда он кончил, ему тоже аплодировали. Люди, сидевшие в зале, боялись. На их лицах было написано, что они живут в постоянном страхе. Они знают, что такое страх, но не всегда знают, кого нужно бояться.

Собрание кончилось, и меня окружила молодежь. Многие из этих молодых людей и девушек, по-видимому, уже вступили в Союз коммунистической молодежи.

— Вы не должны обижаться на то, что говорил Сами Гольд. Он прав, если думать о судьбе коммерсантов. Но мы, молодежь, не хотим торговать. Мы не хотим быть лавочниками. Мы хотим учиться, как все… Старики — это прошлое. А мы, молодые, — с вами. Мы с партией, которая прислала вас сюда…

Я спросил Розена:

— Почему ты так грубо набросился на Сами Гольда? Мне показалось, что, когда ты заговорил на идиш, ты его даже обругал.

Розен рассмеялся:

— Я хотел показать ему, что ораторским талантом может обладать не только он. В нашем городе много талантливых людей… Но им лучше было бы, если бы они родились не в Телиу, а где-нибудь в Лондоне…

Расставшись с молодыми людьми, я отправился бродить по городу в поисках открытой кофейни. Я очень устал за день и чувствовал, что не засну, если не выпью чашечку горячего кофе. И вот я шел по улице, пошатываясь, как пьяный, хотя совсем не был пьян. Я попросту смертельно устал.

— О, если б мне удалось выпить чашку кофе!

Я вздрогнул, поняв, что разговариваю вслух с самим собой. И растерянно оглянулся: не слышал ли кто-нибудь мой возглас? Я увидел в двух шагах от себя маленького человечка, горбуна с непомерно большой головой. Увидев его улыбку, я понял, что он слышал мои слова. Подойдя ближе, он заглянул мне в лицо и сказал:

— Идите за мной. Я покажу вам дорогу. Да, да, я с радостью вас провожу…

Маленький человечек продолжал говорить, но я больше ничего не понял. Мне показалось, что он бормочет на каком-то незнакомом языке. Я сказал:

— Хорошо. Покажите мне дорогу, только поскорее. Я очень устал, мне хочется поесть горячего.

Маленький человечек пошел вперед, а я последовал за ним на расстоянии двух шагов. Мы шли по кривой узкой улочке с горбатыми, бедными домишками. Вскоре мы подошли к каким-то воротам, и маленький человечек постучал в калитку. Кто-то открыл ее изнутри и спросил:

— Это ты?

— Да. Я привел клиента.

Человек, выглянувший из калитки, осмотрел улицу. Горбун сказал:

— Никого нет. Я проверил, можешь не беспокоиться…

Войдя во двор, я увидел в глубине дом с темными окнами. И сразу же услышал глупой шум, похожий на пчелиное гудение. Мне показалось, что оно доносится из дома с неосвещенными окнами. Маленький человек, который привел меня сюда, нашарил кнопку электрического звонка. Дверь немедленно открылась, и мягкий женский голос пригласил нас войти. За дверью были ступеньки, которые вели вниз, в полуподвал. Мы спустились и вскоре увидели другую дверь. Ее открыла изнутри невидимая рука, и в глаза мне ударил сильный свет. Я решительно перешагнул порог и остановился, совершенно ошеломленный тем, что увидел. По-видимому, мое удивление отразилось и у меня на лице — я понял это по взглядам окружающих. Да, да, я был совершенно ошеломлен…

Итак, на моем лице отразилось крайнее изумление. Да и как могло быть иначе? Я плохо знал город, в котором проводил избирательную кампанию. Я встречался с избирателями только на собраниях, а с местными товарищами лишь на заседаниях различных комитетов. Город я оглядел самым поверхностным образом. Меня поразили гнилые крыши мещанских лачуг, грязные и убогие дворики, жалкий вид ребятишек, пустыри, сорная трава… Но все это были самые беглые впечатления — времени на то, чтобы осмотреться получше, у меня не было. Разговоры с Орошем тоже не могли восполнить этот пробел, хотя секретарь уездного комитета партии любил поговорить на эту тему. Но он больше говорил о том, каким станет этот город в будущем. Он очень гордился своими планами городского строительства и однажды показал мне карту города и такими отметками: «Здесь мы построим универмаг… Этот парк реконструируем и расширим… Здесь будет текстильная фабрика… Мы надеемся покрыть асфальтом главные улицы… Отремонтируем электростанцию… Тут хватит работы на всю жизнь». (Вспоминая теперь проекты Ороша, я снисходительно улыбаюсь. По сравнению с тем, что было построено за последние годы в Телиу и в других провинциальных городах, планы Ороша кажутся мне ребяческими. Но это уже другая тема.)

Правда, многое из того, что я успел заметить в Телиу, было мне знакомо. Даже префект Зенобий Бушулянга — типичный мелкий провинциальный политикан старой закалки — меня не удивил. И все-таки мне никогда бы не пришло в голову, что в центре Телиу я попаду в ночное заведение, устроенное в подвале с наглухо забитыми окнами. Все, что я здесь увидел, было похоже на странный и тягостный сон. С первого взгляда я понял, что заведение открыто совсем недавно, помещение заново побелено и слегка покрашено простым и дешевым способом: к мелу примешали немного сурика, так что стены получились розоватые. Столы и стулья тоже самые простые и дешевые, занавески на забитых окнах сделаны из бумазеи, лампы, свисающие с потолка, украшены бумажными лентами — словом, все, что я тут увидел, было не только плохого вкуса, но ясно показывало, что хозяин не очень-то верил в прочность своего тайного предприятия и старался свести свои расходы к минимуму.

Когда я вошел, в лицо мне ударил тяжелый воздух, пропитанный множеством самых разнообразных запахов. Пахло вином и пивом, водкой, жиром, человеческим потом и еще чем-то не поддающимся точному определению. В глубине подвала я увидел деревянный помост, нечто вроде эстрады, на которой суетились музыканты. Внешне они вполне гармонировали с окружающей обстановкой. За барабаном сидел грузный человек с закрученными кверху усами и густыми мохнатыми бровями. Тромбонист тоже был огромный детина с оттопыренными ушами и лицом запойного пьяницы. За расстроенным пианино сидел высокий и очень худой человек с длинными ручищами. Обшарпанный старый аккордеон висел на тонкой, цыплячьей груди юноши, похожего на привидение. Тут же стоял толстый, горбатый и совершенно лысый человек с кастаньетами в руках. Все они занимались своим делом с таким рвением, так азартно дули и били в свои инструменты, что казалось, будто их охватило бешенство, своего рода музыкальный транс. На эстраде выбивалась из сил и певица — уже немолодая дама с помятым, изрытым оспой лицом, одетая в какое-то странное длинное платье, похожее на сарафан. Голос у нее был громкий, резкий, она терзала публику каждым звуком, каждым движением тела.