Захария Станку - Ветер и дождь

— Что это такое?

— Вы арестованы, — ответил агент. — Одевайтесь и следуйте за мной. Можете взять с собой немного вещей.

— Куда вы меня повезете?

— На вокзал Филарет. Там вас ждет поезд…

Я начал одеваться. Агент, видимо желая меня успокоить, сообщил, что я не буду чувствовать себя одиноким — он уже отвез на тот же вокзал многих моих друзей. И он перечислил несколько имен. Арестованы все журналисты, подозреваемые в симпатии к коммунистам и Советскому Союзу.

— Значит, началась война?

— Да, началась…

И агент показал мне свежий номер газеты «Капитал». На первой странице портреты Иона и Михая Антонеску, а под ними правительственный манифест, начинающийся словами: «Солдаты! Я приказываю вам форсировать Прут!»

Моя жена, бледная, несчастная, стояла рядом и не знала, что ей делать. Я попытался ее успокоить:

— Не волнуйся. И это пройдет!

Как хорошо, что я отослал своего сынишку в деревню: он избавлен от этого зрелища.

Агент, который приехал меня арестовать, не торопится.

— Можно попросить у вас стакан воды?

Ему приносят холодную воду с вареньем. Он выпивает воду, слизывает все варенье, но не встает со стула. Он шарит по карманам и находит другую бумажку, столь же мятую и грязную, как та, которую он подал мне. Он долго ее разглядывает и наконец спрашивает:

— А где проживает ваш секретарь Марк Рознер?

У меня был когда-то секретарь, которого звали Мариан. По крайней мере так он подписывал свои статьи. Оказывается, у него есть другое, настоящее имя. Он живет в двух шагах от меня.

— Марк Рознер? Я такого не знаю.

— Не знаете? Прекрасно знаете, но не хотите нам помочь. Все вы такие — доброго слова от вас не дождешься… Ваше счастье, что мы получили приказ вести себя корректно. А этого Рознера мы все равно найдем. И без вашей помощи.

Хвастался он напрасно. Марка Рознера они так и не нашли до конца войны.

Я вышел на улицу и сел в коляску мотоцикла, положив на колени чемоданчик. Сержант уселся за руль, агент позади меня, и мы поехали к вокзалу.

В этот ранний утренний час город спал. Даже трамваи еще не вышли из своих депо. Но было уже совсем светло. Белое летнее утро. Ясное безоблачное небо…

Вокзал Филарет переполнен: полицейские, жандармы, целые полчища жандармов в голубых мундирах и парадных касках. А среди них — мужчины и женщины в гражданском. И даже дети… Больше двух тысяч человек… Это все арестованные.

Меня ведут под охраной к хвосту длинной очереди, которая упирается в канцелярский стол. За столом — полицейские чины, заполняющие формуляры арестованных. Как только формуляр заполнен, арестованного отводят к вагонам. Из вагона выходить запрещено, у каждого вагона — полицейский агент. Но смотреть в окна вагона не возбраняется. И мы видим, как привозят все новые и новые партии арестованных. Они тащат с собой чемоданы, узлы, портфели. Среди них есть и целые семьи с детьми. Куда девать детей, когда арестовывают родителей? И вот полицейские заполняют формуляры и на детей.

В вагоне я встретил знакомых. Это журналисты, бывшие сотрудники демократических газет. Газеты уже закрыты, а сотрудников отвезут теперь в концентрационный лагерь. В нашем вагоне и госпожа А. Это красивая женщина, которую я давно знаю. Она была секретаршей одного известного турецкого дипломата. Госпожа А. в прекрасном настроении. Она убеждена, что ее-то никуда не повезут, ведь она успела позвонить своему дипломату и тот обещал добиться приказа об ее освобождении. Госпожа А. шутит и улыбается, как будто она находится на дипломатическом приеме. Она же знакомит нас с мадемуазель Б., танцовщицей ночного бара «Колорадо». Танцовщица — высокая, великолепно сложенная блондинка. Очень женственная. Ее арестовали по подозрению в шпионаже. Она не надеется на спасение и поэтому привезла с собой все свои вещи. Ей всего двадцать восемь лет. Судя по акценту, она венгерка. Она рассказывает, что уже побывала во многих странах мира, даже в Мексике и Китае. Она успела повидать и войну и революцию, но интересуют ее главным образом любовные похождения. Арест не испугал ее и даже не удивил: еще одно приключение в ее пестрой и бурной жизни.

Через окна вагона мы наблюдаем за восходом солнца. Красное солнце первого дня войны.

Богатых и важных арестованных привозят в машинах или на мотоциклах. Людей победнее гонят пешком. Ну и пестрое сборище! Кого здесь только нет! Вот польский журналист с огромными рыжими усами. Рядом неизвестный старик с белой библейской бородой. Кто-то обращает мое внимание на маленькую женщину с печальным, иссохшим лицом. Она держит в дрожащих руках крохотный саквояж.

— Знаешь, кто это?

— Нет.

— Госпожа Арцыбашева. Она давно живет в Бухаресте. Работает маникюршей или портнихой…

— Вдова писателя?

— Да.

Я знал, что автор «Санина» умер в двадцать седьмом году в Варшаве. Но я не подозревал, что его вдова живет в Бухаресте.

«Санин»! Автор книги умер в бедности и безвестности. И вот женщина, которая, наверно, присутствовала при рождении замысла и создании этой книги, тоже постаревшая, бедная, жалкая, стоит на перроне бухарестского вокзала Филарет под присмотром полицейских агентов. Что от нее хотят? Какую опасность представляет старая вдова для тех, кто развязал эту войну?

Начальник вокзала догадался выставить радиоприемник на подоконник своего широко распахнутого окна: пусть все слушают последние известия! И мы слушаем… Диктор читает манифест генерала Антонеску. Потом вдруг раздается звон колоколов, и диктор поясняет:

— Это звонят колокола кишиневского собора!

Все потрясены. Значит, Кишинев уже занят войсками генерала Антонеску? Боже, какая наивность! Разумеется, это была запись на пластинке.

Солнце поднимается все выше и выше. Становится душно. А народу все прибывает.

Госпожа А. начинает беспокоиться: ее дипломат почему-то не появляется. Зато у танцовщицы из «Колорадо» неожиданно оказалось множество покровителей. Первым приехал один румынский дипломат, занимающий довольно высокую должность в министерстве иностранных дел. Любопытный тип: совершенно лыс, лицо потасканное, зато одет с иголочки, в элегантный светлый костюм. Румынские слова он произносит с французским акцентом, а перчатки не снимает, даже здороваясь с красивой танцовщицей. Хотя он еще довольно молод, походка у него нетвердая, развинченная, и ему приходится все время опираться на свою великолепную палку с серебряным набалдашником. Мило картавя, он просит прощения у танцовщицы: ему и в голову не приходило, что с ней может случиться такая неприятность. Но пусть она не беспокоится — теперь, когда он узнал о случившемся, он примет все меры и она будет освобождена. Дипломат целует руку танцовщицы и уходит. Мы видим, как он шагает по перрону развинченной, нетвердой походкой, в дверях его бережно подхватывает шофер в ливрее и, как ребенка, ведет к машине.