Захария Станку - Как я любил тебя

В хатах, в хатенках чуют люди: творится что-то на улице, да не видят, что. Все снегом засыпало. Завалило снегом. Сугробы намело до самых крыш. А где вьюга свободно гуляет — и выше крыш. Каждый день приходится со снегом воевать, а иначе и до колодца не доберешься. Из дома в дом не пройдешь. Прокопали люди лопатами узкие проходы. Расчищают, что ни день, переезд на окраине села, где железная дорога проходит. Ни в одном окошке не видно света. Тьма окутала наше село Омиду, всю долину Кэлмэцуя, окутала весь мир, лишь деревья протягивают к небу черные сучья.

При слабом желтом свете фонарей я высматриваю моих приятелей. Гэрган говорит мне, что Трэкэлие, Тутан и Туртурике ушли домой. Всех троих в сон потянуло.

— Выпили, что ли?

— Выпили ракии. И немало.

Мы с Кривым Веве пробираемся через сугробы и натыкаемся на моего брата Иона. В руках он держит бутылку с вином.

— Неужто и отец тут? Ни в жизнь ему не прощу! — кричу я.

— Нет, Дарие, отец с матерью и сестрами давно домой ушли. А ты-то не прозяб?

— Маленько озяб.

Брат протягивает мне бутылку:

— На, хлебни.

Я делаю глоток. Один, другой, третий…

И Кривой Веве отпивает три глотка.

— Спасибо.

— Это мне Нета бутылку сунула, чтобы помалкивал, не проболтался, что она в соломе с Авендрей барахталась.

— Купила, значит, тебя?

— Почему купила? Я вам сказал, вы другим скажете…

Тьма скрывает нас с Веве от брата, от Гэргана. Снег глубокий, мягкий, мы то и дело по пояс в сугробы проваливаемся. От вина и лазанья по сугробам нас кидает в жар. Миновали корчму Томы Окы и почту, где начальником мой двоюродный брат Никулае Димозел. Тащимся мимо примарии. Мимо школы. Сторожей перебудили. Им бы уж как хотелось бы пойти со всеми вместе, да приходится на месте сидеть, караулить примарию, бумаги, телефон, столы…

— Хи-хи-хи…

— Ха-ха-ха…

— Знал бы батюшка Томице, не завалился бы спать…

— Как не завалиться, когда я его из корчмы еле-еле в хату отволок.

Кроме моих отца с матерью, да еще Звыки-коротышки, все гости до единого и все до единого парни, что толклись в сенях у Стэнике, идут следом за бороной. Всем любопытно поглядеть, что будет с Маричикой. Чем обернется ее позор. Не каждый же день — да что там говорить, не каждый год такое случается. У нас в Омиде есть охотники поглядеть да полюбоваться, как встретятся и начнут собачиться косой Стэнике и богатей Ветуй с хутора Виорика, что на холме.

— Пошли домой, Веве!

— Можно подумать, что тебе домой хочется, — отзывается Веве, — а сам только и думаешь, как бы тут остаться.

Я ничего не отвечаю. Долго молча бреду за бороной, проваливаясь в снег, падая и поднимаясь. Устал я до смерти. А домой возвращаться все же не хочется. Веве, хоть и один у него глаз, хоть и тьма кругом, а все ж прочитал самые потаенные мои мысли.

— Твоя правда, Веве, — признаюсь я тихонько. — Мне и хотелось бы вернуться домой, но с большей охотой я бы остался.

— Видишь, Дарие, и ты не лучше меня, не лучше других, хотя и пытаешься казаться умнее.

Что мне было отвечать? Мог я, конечно, наврать с три короба, но врать мне не хотелось.

…Этот наш мир, Дарие, не так уж плох. Поверь, поначалу он был даже хорош, но разладилось в нем что-то — одичал он, ожесточился. Бьют нас бояре, наживаются от наших трудов. Мы терпим. Бьют нас и грабят власти. Мы терпим. Любой белоручка в накрахмаленной сорочке куражится над нами. Мы терпим. А друг друга из-за малой безделицы готовы треснуть дубинкой, пырнуть ножом, пропороть вилами, ахнуть оглоблей или шкворнем — так, что череп пополам. Эх, Дарие, такой ли ты добрый, каким хочешь казаться? Такой ли смирный, каким себя выставляешь? Ведь не добрым, не смирным тебя считают, а глупым. Чуть ли не придурком. Конечно, хорошо быть и добрым, и кротким, но хватит ли у тебя сил терпеть и страдать? Не захочешь ли и ты стать как все: скрывать свои мысли, поступать не по совести? Не очерствеет ли у тебя сердце? Не начнешь ли ты ухмыляться, а не улыбаться, насмехаться, а не смеяться? Не разучишься ли ты плакать, Дарие? И тогда все темное возьмет верх над тобой, а доброе и светлое погибнет. Но ты останешься жить и будешь жить, как все…

…Сквозь тьму вижу я Маричику. Вот она сидит на бороне, сжавшись в комочек, промерзшая и безучастная. Тяжело шагают волы. Из ноздрей валит пар. Михалаке хлещет их кнутом, чтобы не ленились. Борона увязает в сугробах, кренится, чуть ли не опрокидывается. Но никому нет дела до Маричики, никому ее не жалко. И тебе, Дарие, тоже…

Кривой Веве хватает меня за руку.

— Пойдем, — говорит он, — пойдем к музыкантам.

Мы подбираемся поближе к музыкантам. Они играют, поют озорные песни. Горло у них пересохло, но они поют. Рябой цыган ищет жениха. Стэнике еле волочит ноги, тащится за бороной с Маричикой. Словно за гробом идет, только вот шапки не снимает. Шапка у него натянута на самые уши.

— Дай передохнуть, Стэнике, — просит Рябой. — Пальцы не слушаются. Сами до костей промерзли.

Стэнике взмахивает дубинкой:

— Пой! Не то изувечу! Я вам заплатил!

Рябой, щербатый цыган возвращается к своим несолоно хлебавши. Музыканты поют, играют.

— Эх, будь у меня скрипка, я бы научился играть! Да так играл, так играл бы! Пела бы моя скрипка тоненько-тоненько, за душу так и хватала бы. Всем бы надрывала душу. На другом краю света слышали бы ее плач. Луна и та бы слышала. Солнце бы слышало и звезды. Все песни, какие мне довелось запомнить, играл бы я на скрипке. И свои бы придумывал. Вот тогда бы не жил я на земле пустой тенью, как сейчас живу. А если б кто предложил мне: «Вот тебе деньги, сыграй мне свои песни!» — того треснул бы я по башке скрипкой!..

Кривой Веве смеется и добавляет:

— И не стало бы у тебя скрипки.

— Никогда не будет у меня скрипки!

Тянется, тянется — нескончаемая дорога. Валит снег. Крупными пушистыми хлопьями валит на землю снег. Шапки наши от снега растут вширь, ввысь, словно опара, перевернутая вверх дном.

— Вот оно как выходит, — наставительно говорит моя тетка, голубоглазая Бызарка. — Не была Маричика жемчужинкой, в чижика играла и доигралась. До свадьбы девушка должна быть чистой, как слезинка. В наше-то время девки непорочными замуж шли, срамоты такой не было.

— Как не было?.. Случалось, — возражает дед Бурдуля, — это с тобой не было, потому как ты завсегда была: черна как галка, суха как палка. А с другими…