Захария Станку - Как я любил тебя

Никто не вмешается, никто словечка не проронит. Дом этот — Ветуя. И двор Ветуя. И жена тоже его, Ветуя. Не прибьет же он ее до смерти.

— Ты знала! Все знала! — глухо приговаривает Ветуй и бьет, бьет. Лупцует жену, рук не жалея.

Наконец бросил. Отвел душу. Полегчало. И тогда только жалостливые гости просят:

— Помилосердствуй, Ветуй, убьешь еще ненароком!

— И убью, если надобно. Моя баба — хочу с кашей ем, хочу масло пахтаю. А вы не суйтесь!

Он пинает жену раз, другой, третий — не думайте, мол, что я вас послушаюсь, — и наконец оставляет ее.

— Знала, все знала, а мне хоть бы слово!

Маричика на бороне, пока отец бушевал, замерла, съежилась. Сердце у нее с горошину сделалось. Думала: сейчас наступит и ее черед. Но отец в ее сторону и глазом не повел. Вытер пот со лба тыльной стороной ладони и проговорил:

— Раз уж заявились гости среди ночи, раз уж сон нарушили, пожалуйте в хату, потолкуем. Проходи, зятек, первым.

Стэнике, и Пашол, и все остальные гости — они порядок знают, уговаривать их не надо — повалили в дом, обивая с себя снег на пороге.

И мать, и свекровь остались во дворе около невесты. Присели на борону, притулились возле Маричики. Переговариваются. Нет, нет, бояться ей нечего, убивать Ветуй ее не станет. Не убьет. Ветуй уже отмяк. А за то, что через плетень лазила, ей и так от жениха досталось.

Едва переступив порог, Стэнике заорал:

— Подавай вина!

Младший брат невесты ушел и вернулся с полным кувшином. Сунул Стэнике под нос и так посмотрел, что иной бы и усомнился — не отрава ли?

— Выпей, зять! — угощает он.

Но Стэнике шурина будто и не приметил. Взял пузатый кувшин, поднес ко рту — буль-буль-буль — и выпил все до единой капли. Оглядел внимательно, не осталось ли чего, и — трах! На сто кусков разлетелся кувшин, осколки так и брызнули во все стороны. Стэнике сдернул с головы белую от снега шапку, с размаху шмякнул об пол. Наклонился. Поднял. И опять нахлобучил.

— Ох и взбеленился я, тестюшка, давеча, ох и осерчал… Прямо бес меня обуял. А все из-за твоей дочки. Доняла она меня. Уж я бил ее, бил, уж я молотил ее, грешную, чуть на тот свет не отправил. Спасибо, господь миловал. А мог и убить!

— Зачем же убивать? — отвечает тесть. — А поучить бабу никогда не вредно, от ученья еще никто не умирал. Денек-другой поболит, да и пройдет. Черт ее попутал грешить до свадьбы. Я поостыл, и ты поостынь.

— Давай, тестюшка, выпьем. Только не вдвоем. Ты и гостей попотчуй.

— Правильно говоришь, — подхватывает Ветуй.

Он оборачивается к сыновьям:

— Принесите, ребята, вина. Да прихватите и кружки. Пусть все пьют и веселятся.

Пока сыновья Ветуя ходят за вином, я верчу головой во все стороны, как-никак первый раз в гостях у богатея с выселков. Комната большая, просторная. Стены чистые, гладкие, словно выбеленные. А на стенах — батюшки-светы! — иконы, и какие! Святые не на бумажках нарисованы, как наш подслеповатый Георгий Победоносец, а на стекле, яркими разноцветными красками. Вокруг икон висят полотенца с богатой вышивкой. Обе широкие кровати застелены шерстяными покрывалами. А на полу — подумать только! — шерстяные половики. С шубеек наших капает вода. Вокруг опинок натекают лужи. Ветуевы половики мокнут. Мне обидно до слез: до чего же мало натекло воды с нашей с Кривым Веве одежонки…

Нене Стэнике делает вид, будто ему очень весело. И тестю его тоже очень весело. Оба они веселые-развеселые.

Тут возвращаются сыновья Ветуя. В руках у них кружки, чашки, плошки — все, что только нашлось в доме. Вино из двух здоровенных кувшинов разливают и подают гостям.

— Винцо-то боярина Герасия, — хвастается Ветуй. — Кровавыми мозолями за него заплачено. Дочке на свадьбу покупал.

— Поглядим, будет ли свадьба…

Отец невесты молчит, разливает вино по кружкам.

— Выпьем, — предлагает Ветуй, — а там поглядим: будет свадьба или не будет. До рассвета еще далеко, зятек, спешить некуда. Твое здоровье!

— Твое здоровье, тестюшка!

Мой брат Ион, Авендря и Гэрган завладели пузатым кувшином, отнесли его в угол и никого к нему не подпускают. Пашол распоряжается другим кувшином. Алвице с Андрице остаются на бобах. Кроме того, что перепало, рассчитывать им не на что. На свадьбе они гости незваные, нальют вина — спасибо, не нальют — и за то благодарны.

— Ваше здоровье, гости дорогие!

— Твое здоровье, тестюшка!

Пьем. Вино кисленькое. Легкое. И на сердце становится легко.

— Если это вино боярское, — заявляет Авендря после первой кружки, — то мой кожух — ряса.

Ветуй божится, что оно самое что ни на есть боярское. Авендря с ним спорит. Алвице говорит веско:

— Вино от Букура, с холма, и дешевое.

— Будет из-за вина собачиться, — вмешивается жених, — не за тем сюда пришли.

Кто-то предлагает:

— Надо бы и невесту в дом привести. Тещу со свекровью. Посаженую мать. Замерзнут ведь, на бороне сидючи.

Тесть насупливает брови.

— Нет, — говорит он веско. — Коли хочет кто — пусть снесет им по кружке вина. Для обогрева. Но покуда мы промежду себя не сговоримся, чтоб и духу бабьего в доме не было. Все беды от них, греховодниц.

— Что верно, то верно, — поддакивает жених. — Прав, тестюшка. Не велит стародавний обычай быть в дому невесте, покуда дело не слажено. Ведь оно может и разладиться.

Ветуй опрокидывает вторую кружку и с укоризной качает головой, будто слышит невесть какую глупость.

— С чего ему разладиться, зятек? Мы люди сговорчивые.

— Люди-то мы сговорчивые, да может промеж нас и несогласие выйти, тестюшка.

— Ты что, решил с меня семь шкур содрать, зятек?

С тебя-то и одной не сдерешь. Ты свое добро в кулаке крепко держишь. Кто ж не знает тебя, скупердяя этакого?

— Твоя жадность нам тоже знакома. Жадный ты и ненасытный, аки волк.

— Это я-то жадный? Это я-то, по-твоему, волк?

— Не один я, Стэнике, все так говорят.

Стэнике клянет на чем свет стоит всех своих недругов, что смеют называть его волком, бранит их последними словами. В ярости, в бешенстве он срывает с головы шапку, мнет ее в руках, вгрызается в нее зубами, будто в краюху хлеба.

— Погоди, зятек. Оставь в покое шапку. Скажи лучше, чего хочешь в прибавку к приданому, о котором мы рядились при сватовстве. Все небось сосчитал да прикинул, пока вез Маричику на бороне.

Стэнике ухмыляется.

— Соврал бы я, кабы стал отпираться. Подумывал я много чего с тебя стребовать. И ты бы мне против воли отдал бы многое. Потому как деваться тебе, тестюшка, некуда. А добра у тебя — дай бог всякому. Но жалко мне тебя стало. Не хочу по миру пустить, отец ты мой родненький.

Ветуй сначала хмурится, потом хохочет:

— Значит, пожалел ты меня? Дочку мою покалечил, а меня пожалел?

— Ты одно с другим не мешай, тестюшка!