Захария Станку - Как я любил тебя

— Арбузы-то спелые, а, приятель?

— Есть, гяур, есть арбуз, есть и дынь.

— На бахче или под навесом?

— Есть и на бахче, есть и под навесом.

— Достань мне из-под навеса, приятель. Может быть, они похолоднее.

Турок вяло, на четвереньках дополз до навеса, поелозил по пучкам сухой травы и возвратился, таща арбуз и лопнувшую дыню.

— Хороший есть, приятель?

Он засмеялся и ответил:

— Лучше нет.

Мы поторговались, но не очень долго. Жажда вконец измучила меня, и было не до торга. Турок продал мне арбуз и дыню за два лея серебром.

— Дорогой есть, — сказал я.

— Дешевый есть, — ответил он. — Дешевый и хороший есть.

Сначала я съел дыню. После нее жажда не только не прекратилась, но еще больше усилилась. Потом съел и арбуз, который оказался хоть не очень спелым, но сочным. И тогда — жажду как рукой сняло. Словно ее и не бывало. Живот мой раздулся и отяжелел.

— Издалека ходим, гяур?

— Издалека, приятель. А как твоя торговля?

— Хорошо идем. День хорошо идем. Ночь — скверно идем.

— Почему? Покупателей нет?

— Ночь гагаузы приходим. Крадем арбуз. Крадем дынь. Гагаузы дурной есть.

— И как же ты отбиваешься?

— Из ружья стреляем.

Он показал мне на старое ржавое ружье с кремневым курком.

— И что же, стреляешь по гагаузам?

— Спаси аллах! Не хотим застрелить. Хотим пугать. Купим еще дынь?

— Нет, приятель, еще не купим.

— Другой человек приходим. Тот купим.

Я отправился дальше, в зной, по полуденному солнцу. Из норы высунул голову рыжий суслик. Взглянул на меня. Я тоже посмотрел на него. Он тотчас спрятался. Заныла больная нога. Потом заныла и другая, здоровая.

О господи! Если б не хромота, как бы я бегал! Господи! И как бы хорошо жил, если б не моя глупость!..

Хромать я хромал. Но вот был ли я глуп? Много раз я задавал себе этот вопрос. И еще не один раз мне предстояло решать его в будущем.

Пустынная даль впереди. Пустынная даль позади. Такая же пустыня справа. А слева сине-зеленое море, что вечно шумит и не знает покоя. А я разве знал покой? Ну да, я не море, но и я тоже никогда не ведал покоя. Далеко-далеко пустынное море встречалось с пустынным небом. Шкандыб-шкандыб. Шкандыб-шкандыб. Так ковылял я несколько часов подряд. Наступил полдень. Прошло еще несколько часов. И вот вдали, у самого берега моря, я увидел акации, словно горящие свечи, устремленные к небу. Я все шел и шел, пока не стали видны красные глинобитные стены. И над ними — черепичные крыши. «Похоже, это турецкое село, — сказал я себе. — А может быть, и татарское. Лучше бы татарское».

Я вспомнил, что и в турецких, и в татарских селах по кривым пыльным улочкам бродят целые стаи голодных, грязных, чесоточных собак. У меня не было палки. Только нож, с которым я не расставался уже многие годы. Однако нож от собак плохая защита. И я снова набрал камней. Но не стал класть в шляпу, а набил ими карманы. «Если собаки на меня нападут, буду отбиваться камнями, — решил я. — Искалечу одну-другую — остальные сами отстанут. Собаки как люди: если видят, что ты не бежишь, а смело защищаешься и можешь дать сдачи, то в конце концов оставляют тебя в покое».

Ковыляя дальше — с помощью милосердного бога и его захудалых святых, — я подошел к самому селу. По виду крыш и улиц, по маленькому минарету мечети и по окружающим ее домам я заключил, что в селе живут татары. Вот заржал конь. Потом другой. И все смолкло. Уснуло глубоким сном. Мертвым сном.

Я вошел в село. Посмотрел по сторонам. Ни души. Огляделся повнимательнее. Мой взгляд упал на худых — кожа да кости — собак, что лениво дремали на пыльной земле, прячась в редкой тени акаций и возле каменных оград, окружавших дома. Собаки проснулись. Уставились на меня. Зевнули, но лаять не стали. «Ну, — подумалось мне, — если и люди в этом селе такие же порядочные, как их собаки, то, пожалуй, стоит задержаться здесь хотя бы на несколько месяцев».

Я принялся еще более придирчиво осматривать село. Выглядело оно весьма неказисто. Вроде и не село вовсе. Скорее жалкое селенье в два десятка домишек — таких немало раскидано по Добрудже. Большие дворы окружены толстыми, высокими оградами из неотесанных каменных глыб. Поникшие в недвижном знойном воздухе акации с потрескавшейся корой, перекрученными уродливыми ветвями и желто-зелеными листьями отбрасывали на улицу редкие, бледные тени. Дощатые ворота были заперты. Поселок, казалось, заснул, если не вымер.

Назвавшись груздем, полезай в кузов. Я двинулся дальше. И потихоньку, разморенный жарой и измученный долгой дорогой, добрел наконец до площади. Здесь стояло здание побольше, целиком сложенное из камня, на стене его была прибита жестяная табличка с надписью:

Напротив примарии — непременная мечеть с низеньким убогим минаретом. За мечетью виднелась кофейня с широким навесом, в тени которого можно было прохлаждаться до бесконечности, сидя на разложенных на полу циновках. Ох, проклятые маслины! Черт дернул меня купить их у грека! Они все еще жгли желудок. И снова ужасно захотелось пить. А еще — выкурить сигарету и, не торопясь, маленькими глотками, насладиться обжигающим турецким кофе. Я подавил жажду и мучительное желание выпить кофе. Во дворе примарии расположились несколько тучных бородатых татар с плоскими носами и раскосыми нагноившимися глазами; они сидели на земле, в горячей белой пыли, поджав по-турецки ноги и не спеша потягивая дым из своих трубок. Я направился к ним. Не доходя трех-четырех шагов, остановился, сдернул с головы шляпу, словно приветствуя могущественнейших и досточтимейших пашей, и пожелал им доброго здоровья. Они закивали и ответили мне по-татарски. Никто не задал ни одного вопроса. Я почувствовал, что надо что-то сказать, и, смутившись, начал сбивчиво объяснять, что иду пешком от самой Констанцы и хотел бы переночевать в Сорге, поэтому ищу старосту — спросить у него разрешения. Потом добавил, что человек я честный, милостыню не прошу и воровством не занимаюсь. Татары, вытянув шеи, молча слушали. Когда я закончил, они, покусывая концы усов, переглянулись и засмеялись. Я не понял, чему они смеются, но решил не спрашивать и подождать, пока они насмеются вдоволь. Смех вскоре прекратился. Теперь татары принялись пальцами расчесывать бороды. Один из них, смуглый, с изрытым оспой лицом, показавшийся мне самым молодым, сжалился надо мной:

— Я староста, слышь ты? Я здесь староста. А если хочешь узнать, как меня зовут, то знай, что зовут меня Селим Решит.

В ответ я промямлил свое имя. Поклонился ему и попросил не судить обо мне по внешнему виду.

— Хоть мне давно уже приходится бесцельно скитаться по свету, я не знаюсь с подонками и жуликами городских окраин. Сам я, как и вы, деревенский и живу честно.