Захария Станку - Как я любил тебя

— Знаю, хозяин, признаю, хозяин… Признаю, что нет бога, кроме аллаха.

Меня выдал голос. Фразы, слетевшие с моих губ, звучали неискренне. Татарин с изрытым оспой лицом замолчал. Он понял, что напрасно тратит на меня слова: уверения мои ровно ничего не стоят. Ему не имело никакого смысла ругаться со мной. А я тем более не хотел сердить его — татарин мог меня прогнать. Уже с первых оброненных им слов я почувствовал, что у этого хозяина мне повезет больше, чем у любого другого, какого бы мне удалось отыскать в Добрудже, на этой древней-древней земле, пахнущей акациями и навозом, чертополохом и репьем, раскаленной почвой и каменьем.

Село, все теснее обступавшее нас — меня и моего нового хозяина, за которым я брел, — по-прежнему казалось сонным и вымершим. Рокот моря слышался совсем близко. Селим Решит указал рукой на ближайшие ворота и сказал:

— Мы дома. Вот мой двор, слуга. Войдем.

Он с гордостью приоткрыл калитку. Мы протиснулись внутрь. Двор был огромен. Казалось, он раскинулся чуть ли не на два погона. Его окружали высокие и толстые стены, сложенные из неотесанных каменных глыб. Еще сильнее, чем на улице, здесь воняло лежалым навозом, конской мочой и остро пахли акации, что росли во дворе, обожженные и потрескавшиеся под палящими лучами летнего солнца. На площадке перед низеньким, крытым черепицей домом было прохладно. Кто-то только что побрызгал землю водой. Староста крикнул:

— Сельвье…

На крик из дома вышла нам навстречу невысокая татарка — заплывшая жиром, толстая, почти квадратная. В синих шароварах и яркой желтой шелковой кофте. Свое широкое и круглое, как луна в небесах, лицо она прятала под черным покрывалом. Против глаз в покрывале были прорезаны два продолговатых отверстия. Селим Решит подступил к ней, улыбнулся и шепнул несколько слов. Татарка какое-то время присматривалась ко мне. Потом пролопотала что-то в ответ. Тогда татарин совсем развеселился и начал ее в чем-то настойчиво убеждать. Женщина молчала. Татарин обернулся ко мне:

— Моя жена Сельвье… Когда бы ты ее ни встретил, слуга, не забудь поклониться до самой земли. Раз ты служишь мне, то, значит, служишь и ей.

— Понял, хозяин. Буду ей кланяться до самой земли.

Произнося эти слова, я поклонился. Поклонился так низко, что чуть не потерял равновесие. Удивительно, как я только не упал.

Селим Решит и его жена снова обменялись длинными очередями слов. От усталости лицо у меня, наверно, исказилось и в глазах появилась тоска. Хозяин заметил эту перемену. Приписав мое недовольство тому, что заставил меня поклониться его жене, он нахмурился. Усы его встопорщились. Он резко сказал:

— Будь благодарен, нечестивая собака, что я не заставляю тебя целовать нам ноги.

Все во мне возмутилось. Хотелось разругаться с ним в пух и прах. Распушить и его жену. Обложить их обоих. И показать им спину. Уйти. Да, уйти. Но куда? И я сдержался. Не проронил ни слова. Только моргнул. Рои кусачих мух досаждали мне и никак не желали оставить в покое. Татарин некоторое время колебался. Потом вдруг решился и сказал то, о чем до тех пор хотел промолчать:

— Моя жена говорит, что ты ей не понравился. Она говорит, ты не нравишься ей, потому что хромой. И еще говорит, что не след держать в доме слугу-калеку. Слуга-калека, как шайтан, приносит несчастье.

— Тогда я уйду, господин староста, я бы не хотел приносить вам несчастье.

— Да стой же, собака! И повинуйся мне.

— Но ведь… Ведь ваша жена… Вашу высокочтимую жену тоже нельзя ослушаться.

— Это не твоя печаль. Я сказал ей, что старые поверья давно уже потеряли свою силу… И еще я напомнил ей, что наш незабвенный Тимур тоже был хромым. Однако этот недуг не помешал ему обойти весь свет, разгромить непокорных и стать господином мира, полагаясь только на свой кинжал. Пока что мне еще не удалось уговорить ее. Но я уговорю. Прямо сейчас.

Низенькая и толстая татарка смотрела на меня исподлобья, с явной враждебностью. Чтобы подольститься и охладить в ней желание прогнать меня, я поклонился еще ниже. Но это не смягчило ее сердца. Мне стало ясно: что бы я ни делал, расположения ее мне не завоевать. Тогда я выпрямился и ухмыльнулся. Точь-в-точь как дьявол — злобный, хромой и коварный. Она заметила мою ухмылку и затараторила снова. Язык ее работал как молотилка.

Татарин начал проявлять признаки нетерпения. Он вовсе не собирался признавать себя побежденным. Покусывал усы и ждал, когда жена выговорится. После того как она в конце концов смолкла, староста Сорга широко расставил ноги, напыжился как индюк и, повысив голос, заговорил. Теперь наступил ее черед внимательно выслушивать все, что говорит супруг. Но смотрела она при этом — через две прорези в покрывале — только на меня. Я тоже смотрел на нее. Дерзко. Нахально. И заметил, что глаза татарки — пепельного цвета, необыкновенно большие и блестящие, глубоко посаженные на широком, круглом, оплывшем лице — слегка косили.

Татарин, казалось, был доволен тем, что он уже на полпути к победе. По-отечески хлопнув меня по плечу, он добродушно бросил:

— Не тужи, слуга. Видно, так хотел аллах, чтобы ты, пока ходишь по земле, таскал за собой хромую тень. Ну а что до твоих ног… Для той работы, которую я тебе определяю, ноги не очень нужны. У коня достанет сил на такого никудышного, как ты.

Татарка забеспокоилась. Ей не по душе был добродушный тон бородатого мужа. Не понравилось, как он потрепал меня по плечу. И она затопала ногами, будто старая ослица. Ее мягкие туфли без каблука зашлепали по влажной земле. Она снова затараторила, и из-под черного покрывала, скрывавшего ее круглое, как колесо, лицо, голос звучал то резко, то нежно и протяжно.

— Жена моя говорит, что у нее вовсе нет охоты ссориться со мной. Не стоит, дескать, ссориться из-за такого жалкого урода, как ты. Мы еще ни разу не ссорились. Стало быть, ты можешь остаться. Она будет молить аллаха, чтоб он уберег нас от зла. Но при этом она требует, чтоб я строго-настрого наказал тебе: пока ты наш слуга, смотри, как бы шайтан не подбил тебя подольститься к нашей дочери Уруме. И еще она сказала, что вы, нечестивые собаки, известные ветрогоны и языки у вас без костей, вечно вы липнете к девушкам, обманываете их и сводите с ума. Однако я уверил ее, что ты, презренный слуга, даже в мыслях не осмелишься коснуться дочери своего хозяина. А ежели все-таки посмеешь, то пеняй на себя. Тот же час снесу тебе голову ятаганом.

Слушая его, я едва-едва удерживался от смеха. Но не засмеялся. Напротив, сказал, как подобает самому послушному слуге:

— Ну что вы, хозяин, как можно…

— Знаю, слуга, знаю, что ты будешь вести себя благоразумно и окажешь себя порядочным человеком. По глазам вижу, ты малый честный.

Мне опять стало смешно. Он видел по глазам, что я честный малый! Дожить до старости — и остаться таким простаком! Не знать, что глаза могут обманывать так же, как голос…