Захария Станку - Как я любил тебя

— Буду благоразумным, хозяин, обещаю вам.

— Пока ты у меня и пока ты будешь есть татарский хлеб, ты должен вести себя как истинный татарин.

Я не знал, как ведут себя истинные татары, нанявшись в услужение к таким же истинным татарам. Но мне уже надоели все эти разглагольствования. Поэтому я не стал просить разъяснения и сказал:

— Буду вести себя как истинный татарин. Как самый истинный татарин. Обещаю вам, хозяин.

Произнеся все это, я пристально посмотрел на татарку. Потом на татарина. Легко было заметить, что соргскому старосте нравится, как я с ним разговариваю, и особенно что я все время величаю его не иначе как «хозяин». Из меня должен был выйти примерный, покорный и верный слуга.

Низенькая толстая татарка вспомнила о каких-то своих срочных делах, а может быть, ей осточертело наше общество. Она пролопотала что-то, легко повернулась на пятках, обратив к нам свою широкую спину, и, ворча, скрылась в доме. Когда ее ворчание и шлепанье туфель стихли за хлопнувшей дверью, староста сказал:

— А теперь, когда мы, мужчины, остались с глазу на глаз, я хочу тебе еще кое-что сказать. Слава аллаху, ты уже вырос. Правда, вырос слегка кривобоким, но все же вырос. Теперь ты уже взрослый парень. И не монах. И, наверно, время от времени будешь тосковать по девушкам.

Я пытался протестовать. Но татарин сделал мне знак замолчать. И улыбнулся.

— Не говори мне «нет». Я все понимаю. Тоже когда-то был молодой. Так вот мой тебе совет: когда тебе захочется девушку, не скрывай этого от меня и не смей заниматься глупостями — ты же в селе на виду. Наживешь неприятностей. Лучше приди ко мне и прямо признайся: «Видите ли, хозяин… Так, мол, и так…» Я человек добрый. Дозволю тебе взять коня из табуна. А когда я тебе дозволю, ты выберешь себя коня, сядешь и поскачешь верхом до Коргана. Наши татары там не живут. Живут там гагаузы. У гагаузских девушек нрав свободный, для них нет таких запретов, как для наших. Бутылка вина — и они на все согласны. Пойдешь с одной, с другой, третьей — пока есть охота. Потом, когда устанешь и успокоишься, возвращайся домой. Смотри только не загони коня на пути туда и обратно. Тебе ясно?

— Ясно, хозяин. Спасибо, хозяин.

Хозяин потрепал меня по затылку и в знак доверия и дружеского расположения довольно чувствительно дернул за уши.

— А теперь, нечестивая собака, пойдем, я покажу тебе усадьбу, чтоб ты знал ее как свои пять пальцев.

Он повел меня за собой и показал хозяйственные пристройки, грядки с чахлыми цветами, кривые колючие акации, колодец.

Татарин очень гордился своими владениями и, наверное, показал бы мне и еще что-нибудь или отдал бы еще какие-нибудь распоряжения, столь же приятные и нетрудные, как и прежние, но, заслышав бешеный нарастающий конский топот, быстро отпрянул в сторону и с поразительным для своих лет проворством устремился к воротам. Его широкие шаровары раздувались. Согнувшись пополам, он изо всех сил налег на ворота и распахнул их настежь. Я хотел помочь и поспешил следом, но помешала больная нога.

— Берегись, собака!.. Берегись… — услышал я крик хозяина.

Я едва успел отскочить и прижаться к ограде, окружавшей двор. Табун, несшийся диким галопом по улице, бурливым потоком хлынул в ворота, окутанный огромным облаком пыли. Во дворе лошади еще какое-то время бежали по кругу, затем пошли спокойнее и наконец остановились. Позже всех во двор влетели еще два жеребца. С губ их слетала пена, и разве что пламя не пыхало из ноздрей. На одном из них — позднее я узнал, что его звали Хасан, — сидела верхом тоненькая девушка, стройная, как тростинка, с длинными светлыми волосами, рассыпавшимися по плечам. На втором скорчился курносый подросток с лицом землистого цвета, словно высеченным из камня, и раскосыми глазами. Одежда на нем была старая, на голове — красная поношенная феска с черной кисточкой. Девушка была обута в мягкие туфли. Паренек, лет десяти — двенадцати от роду, был бос. Они рывком осадили разгоряченных коней, спешились и подошли к нам. Низко, до земли, поклонились татарину. Потом, часто моргая, уставились на меня с плохо скрываемым любопытством. Староста счел уместным познакомить нас.

— Моя дочь Урума. А это мой сын Урпат. Запомни, слуга. Не смей их даже пальцем коснуться. Они дороги мне, как свет в очах.

Урума и Урпат радостно улыбнулись и прильнули к отцу. Татарин погладил их по голове. Все трое молчали. Молчал и я. Лошади, рассыпавшись по двору, обмахивались хвостами, отгоняли тучи налетевших мух и, возбужденные скачкой, кусали друг друга. Я посчитал — лошадей было больше тридцати, не считая жеребят и двухлеток. Татарин указал на меня пальцем и сказал своим детям:

— Этот нечестивый пес только что нанялся к нам слугой. Он вроде бродяги: знает обо всем, но ничего не умеет. Нам придется потерпеть его у себя до осени, пока мошенник Исмаил не вернется из Текиргела.

Урума взглянула на меня приветливо и улыбнулась. Улыбнулся и Урпат. Оба улыбнулись мне так, как улыбаются собаке, которую захотят — приласкают, захотят — и палкой ударят. Я подумал, что было бы совсем не трудно завоевать их доверие. К чему оно мне, я придумать не успел и улыбнулся им попросту, обычной человеческой улыбкой. Урпат заметил:

— А у нечестивой собаки большие зубы. Как у волка.

— Да, — со смехом подхватила Урума, — зубы как у волка, только он не волк, а нечестивая собака.

В ответ я сказал:

— Что поделаешь!.. Таким уж родился…

Селим Решит кивнул головой и глубокомысленно изрек:

— Человек рождается на свет таким, каким ему суждено родиться.

Все трое снова замолчали. Молчал и я. Молчал и внимательно их рассматривал. Я всегда внимательно присматривался к людям, у которых приходилось служить. Мне хотелось запомнить их на всю жизнь. Это одна из многих моих причуд. Хотелось запомнить тех, кто сказал мне доброе слово, а тем более тех, кто издевался надо мной или бил. Теперь я смотрел главным образом на Урпата. На него мне было бы жалко и плевка — низок ростом, пучеглаз, грязен и кривоног. Я счел, что он просто уродлив. Напротив, татарочка с первого взгляда пленила меня. Я не шучу, она действительно меня пленила! Да и могло ли быть иначе, о господи?! Высокая и тонкая, как тростинка, а глаза зеленые, цвета травы. Чтобы раскачать такую тростинку, хватило бы легкого дуновения. Но в тот добруджийский вечер в том убогом татарском селе царило безветрие. Насыщенный пылью воздух был угнетающе неподвижным, липким и раскаленным, хотя солнце, утомленное долгой дорогой, уже закатилось.

Урпат вскоре скрылся в доме. Урума, словно бы случайно, осталась во дворе. Она посмотрела на меня раз, посмотрела другой. Потом, смутившись моего ответного взгляда, стала смотреть нарочито в сторону. И долго — увы! — не поворачивала ко мне своего желтого и круглого, как луна, лица. Татарин приказал: