Захария Станку - Как я любил тебя

Прошло немало времени. Должно быть, богородица сжалилась надо мной. Пошарила и отыскала толику сна. И послала мне. Снизошедший сон тотчас смежил мне веки. А уж заснув, я спал долго. Ничто не тревожило мой покой, и я не заметил, как промелькнула ночь. Проснулся на рассвете — кто-то тянул меня за ногу.

— Эй!.. Ленк!.. Ленк!..

Я понял: это Урума, и для нее я отныне Ленк. Таким именем соблаговолила окрестить меня моя юная хозяйка — Ленк, то есть Хромой. Я обрадовался. Это имя не могло прийти ей на язык прямо сейчас, вдруг, ни с того ни с сего. Она думала обо мне ночью. Может быть, она всю ночь не сомкнула глаз. Всю ночь думала обо мне. Только обо мне. А что, если… Что, если я обманываюсь?..

Ленк!.. Это древнее имя, которое редко употребляется даже у татар, приятно щекотало мой слух. Оно мне просто нравилось. День начался для меня хорошо. Как нельзя лучше. «Продли, господи, мои дни… Продли, господи…» Я быстро протер глаза, спеша прогнать остатки сна. Урума, увидев, что я проснулся, отошла и стала ждать у колодца. Не глядя в ее сторону, я вытянул из колодца бурдюк, опрокинул его в желоб и умылся. Татарочка не спускала с меня глаз и, когда я закончил, отметила, словно про себя:

— Слуга Исмаил никогда не умывался. И мой отец всегда бранил его — и по-турецки, и по-татарски, и по-румынски. Постарайся, чтобы тебя отец никогда не ругал.

Я посмотрел на нее. Пристально. Ее большие зеленоватые чуть раскосые глаза, желтое и круглое, как лунный диск, лицо, маленький носик и изогнутые брови — к чему скрывать? — очаровали и опьянили меня. Волосы ее — длинные, золотистые, цвета спелого ячменя, — были толстыми и блестящими. Чтобы они не рассыпались, она перехватила их узкой ленточкой. Маленькие груди, как два испуганных воробушка, трепыхались под синей шелковой блузкой. И шаровары!.. Желтые шаровары, а на ногах все те же туфли из синего сукна, что были на ней вчера, — туфли как туфли, мягкие и без каблуков. Я прижал руку к сердцу, чтобы унять его биение, смущенно опустил глаза и улыбнулся ей. Урума отвела взгляд.

— Надо опять напоить коней, Ленк…

— Напоим, хозяйка…

Опять колодец. Бурдюк пуст! Бурдюк полон! Колода! Снова бурдюк пуст! Снова полон! И снова колода!

— Ты устал, Ленк?..

— Нет, хозяйка, не устал.

— Да ведь устал, Ленк, ты весь в поту.

Она поймала меня с поличным. Возразить было нечего, пришлось сознаться.

— Да, устал, хозяйка. Устал, но еще не совсем.

Мое признание, хотя и не вполне искреннее, удовлетворило ее. Голос ее прозвучал мягко:

— А теперь, Ленк, пора. Уже поздно.

Небо посветлело. Известковая луна подслеповато косилась на нас обоих. С моря тянуло свежим ветерком. Где-то неподалеку закрякали утки, загоготали гуси, пролаяли собаки, раскудахтались куры. Урума распахнула ворота, поймала горячего жеребца Хасана, крепко ухватилась за гриву и села верхом. Я тоже выбрал себе коня, какой подвернулся, и вскочил ему на спину. Когда скачешь без седла — это я знал уже давно, еще живя у своих, в Омиде, — нужно крепко держаться за гриву и подгонять коня ударами пяток. А иначе… Иначе конь сбросит тебя, и ты останешься лежать со сломанной шеей, в лучшем случае — с вывихнутой рукой или ногой.

Мы рванулись вперед, пустив коней вскачь. Вслед за нами весь табун выкатился со двора на широкую кривую улицу, покрытую толстым слоем белесой пыли. Небо, с каждым мгновением менявшее свой цвет, было теперь молочно-белым. Звезды погасли. Совсем поблекла луна. Сквозь топот неподкованных копыт мне слышался шум моря, похожий на шелест вековечного леса с его гладкой, нестареющей корой и вечнозеленой листвой.

Выехав за околицу все еще спавшего села, Урума прильнула к шее Хасана и несколько раз ударила его пятками. Маленький, черный, как вороново крыло, жеребец припустил еще быстрее. Я старался держаться от него на расстоянии лошадиного корпуса. Остальные кони напрягали все силы, тщетно пытаясь догнать нас. Чем дальше оставался Сорг, тем бешеней неслись наши кони и весь табун. Хотя я непрестанно понукал своего скакуна, не давая ему замедлить бег, Урума намного обогнала меня. Прильнув к шее Хасана, она, казалось, слилась с ним в одно целое.

Над морем заалела заря. И вдруг там, далеко, где море сливалось с небом, а небо растворялось в море, предвестником ослепительно величественного восхода вспыхнул край солнца. Море, на которое я время от времени бросал торопливые взгляды, стало темно-зеленого цвета, резкого и густого. Степь, такая же бескрайняя, как море, предстала мне во всем своем великолепии — устланная ковром короткой и жесткой травы, чертополоха, репейника и колючки. Неожиданно Урума повернула своего распаленного жеребца и, описав широкий полукруг, остановила его. Вслед за нею я тоже заворотил и остановил своего. Я радовался, что он не сбросил меня, потому что в следующее мгновение весь табун Селима Решита призрачной тенью пронесся совсем рядом. Я хотел было броситься за табуном — догнать и повернуть обратно, но Урума с тревогой в голосе крикнула:

— Не надо догонять лошадей, Ленк! Пусть скачут, покуда скачут, потом сами вернутся.

И действительно, табун, проскакав не больше нескольких сотен метров, замедлил бег и почти шагом вернулся обратно. Лошади разбрелись по пастбищу и принялись щипать жесткую траву. Живительная прохлада раннего утра остужала их покрытые пеной бока, от которых тонкими струйками поднимался пар.

Восточный край пастбища кончался у самого моря. Ветер, проснувшийся с восходом солнца, налетел и наморщил сверкающую поверхность воды. К западу, югу и северу бесконечно простиралась ровная степь, покрытая жесткой, колючей травой, репейником и чертополохом. Кроме татарского села, чуть видневшегося у горизонта, сколько я ни оглядывал даль, взгляд мой не встречал ничего, только белесое утреннее небо, пустынное море, еще красноватый солнечный диск и бескрайние просторы равнины, по которой ходили волны созревшего ячменя, пшеницы, ржи и овса.

Урума по-прежнему сидела верхом. Вдруг она повернула жеребца, ударила его пятками в бока, прильнула к его шее и умчалась бешеным галопом, не сказав мне ни слова. Я следил за нею, пока глаза не затуманились слезами и даль не поглотила ее. Оставшись один, без единой человеческой души на много верст вокруг, я оглядел свою жалкую фигуру, и острое чувство отвращения к самому себе пронизало меня до костей. Я провел ночь в сарае, на каких-то заскорузлых шкурах, как убогий изгой и бесприютный бродяга, не раздеваясь и не разуваясь. На мою грязную, мятую одежду было тошно смотреть. Злой и мрачный, я поспешно разделся догола и растянулся на песке. Песок был сырой и холодный, так что поначалу я закоченел. Зато от усталости не осталось и следа. Какое-то время я дрожал как в ознобе, лязгая зубами. Но вскоре солнце, едва успев взойти, выкатилось в небо и, набирая силу, засверкало все ярче, все горячее. Песок раскалился. Прогрелась трава. Понемногу стал согреваться и я. Море уже не было пустынным. Вдали виднелось несколько белых и черных пароходов, возвращавшихся с края света или удалявшихся на край света. За пароходами тянулись густые гривы дыма. Ветер трепал их, рвал в клочья и рассеивал по небу. Проплыло несколько старинных парусных судов. На пастбище озорные жеребята и двухлетки успевали и пастись, и играть друг с другом. Я смотрел поочередно то на табун, расползшийся по пастбищу, то на море, то на высокое засиневшее небо. И скоро устал. Прикрыв лицо руками, отдался ощущению солнечного тепла. Солнце проникало в глубь тела, наполняя меня сияньем, силой и страстным желанием жить — жить до самого конца света, когда бы он ни наступил. Жара все усиливалась и вскоре стала нестерпимой. Я встал, разбежался и бросился в невысокие волны, с тихим шелестом набегавшие на берег. И поплыл. Поплыл, испытывая наслаждение, до тех пор мне почти неведомое. Хотелось доплыть до того места, где море сливается с небом, а небо растворяется в море. Но такого места не существовало. Я нырнул с раскрытыми глазами. Когда почувствовал, что задыхаюсь, выскочил на поверхность. Лег на спину, чтоб отдышаться. Под синим небом меня укачивало сине-зеленое море. Сине-зеленое море баюкало меня, как младенца. А на пастбище лошади мирно щипали короткую, жесткую, колючую траву.