Захария Станку - Как я любил тебя

Качаясь на волнах, трудно занять свой ум, и я попробовал размышлять над тем, почему мне так нравятся лошади и почему я так влюблен в прозрачные воды рек и бескрайнюю безбрежность морей.

Вокруг меня прыгали серебристые, дымчатые и рыжеватые дельфины с продолговатыми лоснящимися телами, с большими круглыми бесстрастными глазами. Иногда они подплывали так близко, что едва не задевали меня хвостами. Их веселые игры отвлекли меня от моих неотступных, мучительных видений. Я помотал головой. Встряхнулся. Перевернулся на живот и быстро поплыл к берегу. Растянувшись на песке, я вновь вернулся к действительности. Но не вполне. Привстав на колени, я жадно смотрел на чудесных лошадей татарина Селима Решита — густошерстых, низкорослых и быстроногих. И чем больше я на них смотрел, тем больше не мог наглядеться. Почему все-таки я так любил лошадей?

«Как почему? Неужели об этом еще надо спрашивать, Дарие? Лошадей ты любишь потому, что когда ты верхом, то, несмотря на увечье, чувствуешь себя здоровым человеком, ловким и быстрым, как сокол».

«Пусть так. Но почему мне нравятся воды рек, озер и морей?»

Мною овладел беспричинный смех. И сквозь смех я вновь услышал свой другой, внутренний голос, о котором, кроме меня, никто не знал.

«Воды речек и воды озер, воды больших рек и воды морей нравятся тебе, Дарие, потому, что в воде ты перестаешь стесняться своего уродства. В воде твои движения вновь обретают резвость и проворство. Исчезает тоска. Вместо нее приходит тихая радость жизни, и тогда все твое искривленное, худое, уродливое и безобразное тело поет, как очарованная скрипка…»

Скрипка! Я и скрипка!.. Да еще очарованная…

Я плыл к берегу после второго или третьего купания в море. Мокрая прядь волос упала мне на глаза. Я отвел ее в сторону… И увидел Уруму. Татарочка возвращалась к пастбищу бешеным галопом. Ее Хасан словно летел над землей. Солнце приближалось к зениту. Я понял, что молодая хозяйка везет мне обед. Она была уже слишком близко, чтобы я мог успеть выскочить на берег, пробежать по песку и прикрыть одеждой свою наготу. Доскакав до моей брошенной на песке одежды, Урума резко осадила Хасана, соскочила с коня, поставила на землю корзину с едой и кувшин. Решив, что рано или поздно она уйдет, я повернул обратно в море. Чуть погодя, обернулся. Урума — голая, в чем мать родила — плыла ко мне, рассекая руками волны. Чтобы не оказаться на ее пути, я свернул в сторону. Поняв, что я не хочу с ней столкнуться, татарочка ушла в глубину. А через несколько мгновений желтой кувшинкой вынырнула прямо передо мной. Я замер и взглянул на нее. Она отвела с лица золотистые, цвета спелого ячменя, волосы и отбросила их за спину. Ее круглое, как полная луна, лицо с чуть выдающимися скулами, маленьким носиком и раскосыми глазами показалось мне необычайно прелестным. Груди с маленькими розовыми сосками, которые моя юная дикарка-госпожа и не думала прятать от моих взглядов, были как две капли воды похожи на созревающие плоды айвы. Море стало теперь зеленым и прозрачным, точно воздух в рассветный час. Я был бы совсем дураком, если бы закрыл глаза. И я широко-широко раскрыл их. Маленькое тело татарки было таким же смуглым, как и лицо. Плоский живот. Тонкая талия. Узкие бедра. Даже господу богу со всем его искусством не часто удавалось создавать такие хрупкие произведения — он и сам небось не уставал ими любоваться. Смеясь, она протянула руку. Обхватила мою голову и окунула в воду. Я понял, чего ей хотелось, и погрузился под воду, не закрывая глаз. Она тотчас нырнула следом, словно странное длиннотелое подводное существо. Мы оба были голые — так, по преданию, жили люди в раю, откуда их вскоре изгнали, в те сказочные времена, с которых начался счет годам, если такие времена вообще когда-либо существовали. Татарочка из Сорга — она словно бы родилась и всегда жила в воде — вьюном скользнула ко мне. Щелкнула, проплывая, по носу и молнией метнулась вверх. Я обнаружил ее уже на поверхности — она отдыхала, лежа на спине. Увидев меня, крикнула:

— Ленк! Ты ужасно уродливый, Ленк! Худой, как угорь. И у тебя длинный нос, Ленк. Зачем тебе такой длинный нос?

Она засмеялась. Мне захотелось оправдаться.

— Я ведь курносый…

— Нет, — возразила Урума, продолжая смеяться, — я к тебе очень хорошо присмотрелась, ты вовсе не курносый. Из твоего носа умелый мастер мог бы выкроить пять татарских…

Я тоже засмеялся и быстро поплыл к берегу. Там, не дожидаясь, пока обсохну, напялил свою грязную, мятую одежду. Татарочка поплавала еще немного, потом тоже вылезла из воды. Я старался не смотреть на нее. Отошел в сторону и поднялся на невысокий холм, отделявший пляж от степи. Какая-то полосатая змея метнулась у меня из-под ног и скрылась в траве. Я хотел поймать ее, заговорить, а потом вырвать зубы и поиграть с нею. Но змее повезло — я не смог ее найти. Вместо нее наткнулся на черепаху серовато-желтого цвета. Но эту я не тронул. Над волнами моря, над камнями Добруджи и над всем миром по-прежнему сияло ясное, ослепительно яркое небо. Лошади, разморенные полуденной жарой, сбились в кучки и отмахивались от мух своими густыми длинными хвостами.

Я стал расхаживать по пастбищу. Расхаживать и глядеть на лошадей. Так я ходил, пока не устал. Мысли мои разбежались, и я даже не заметил, что жесткая, колючая трава ранит мои босые ноги. Неглубокие, но свежие царапины кровоточили и зудели. Я присыпал их горячей пылью. Кровь остановилась, но боль не унялась. Однако для моего худого и привычного к страданиям тела эта боль была пустяком. Я даже поймал себя на том, что сожалею — зачем так легко ее переношу. Возвратившись на берег, я увидел, что Урума лежит на песке, вытянувшись во весь рост. Выйдя из воды и обсохнув на солнце, она натянула на себя только шаровары. Смятая комом блузка валялась в стороне. Маленькие смуглые груди были лишь наполовину прикрыты тонкой шелковой косынкой, сквозь которую все было видно, как сквозь стекло.