Захария Станку - Как я любил тебя

Я посмотрел на татарочку. Потом на волны. И опять перевел взгляд на Уруму. Застенчивость, проклятая застенчивость снова овладела мной. Я закрыл лицо руками, будто хотел скрыть или свое безнадежное уродство, или навернувшиеся слезы. Хотел заговорить, но не знал, с чего начать. Из затруднительного положения меня вызволила Урума. Я услышал ее голос:

— Давай поедим, Ленк! Ты не проголодался? Мне, когда искупаюсь, всегда хочется есть. Так хочется есть, будто у меня мыши в животе.

— Раз ты говоришь… Раз ты говоришь, что хочешь…

Я развязал узелок, оказавшийся в плетеной корзинке, и подошел к Уруме. Мы уселись на песок. Она чуть плотнее прикрыла грудь. Мы разделили лепешки, испеченные в золе, и баранину, зажаренную на вертеле над спокойным, без пламени, жаром кизяка.

Лепешки были очень вкусны. Понравилось мне и жирное мясо выхолощенного барана. Я уж не говорю о молоке. Кислое молоко из кувшина, который Урума вкопала в песок у самой воды, так, чтоб до него доставали набегающие волны, было совсем холодным. Во всяком случае, оно утоляло жажду гораздо лучше, чем какое-либо другое питье.

Мы быстро съели небогатые наши запасы. Проглотив последний кусок, татарочка спросила меня:

— Откуда ты пришел, Ленк?

Я показал ей на море и на далекий горизонт.

— А как ты попал к нам?

— Случайно. По чистой случайности.

Она помолчала. Потом сказала:

— Мне кажется, Ленк, все, что у нас есть, плохое или хорошее, — все от случая, только от него. И еще я думаю, что тот же случай все это у нас и отнимает.

— Может быть, не все.

— Может быть. Но я думаю, Ленк, что в Сорг тебя и впрямь принесло море. А после того как оно принесло тебя в Сорг, с моим отцом ты столкнулся уже случайно.

— Принесло меня море, это верно, но я не моряк. Я степной житель.

— Я с самого начала заметила, что ты степной житель.

— Как ты догадалась?

— Это было нетрудно. Ты умеешь доставать бурдюком воду из колодца. Справляешься с лошадьми. Только скажи мне, Ленк, как случилось, что море принесло тебя именно сюда? Ведь тебя могло выбросить севернее или южнее, и тогда мы бы не встретились. С людьми случается только то, что им написано на роду.

— Судьба зависит еще и от человека.

— Нет, Ленк, нет. Про каждого человека все решено заранее.

— Так уж и все? Но тогда откуда взяться случайностям?

— Да, все-все. И самой случайности назначено случиться. Все это написано на звездном небе.

— Кем написано?

Татарочка подняла вверх, к ясному синему небу, свои зеленые, цвета травы, глаза. И медленно ответила:

— Тем, кто живет там, наверху, и кто всемогущ, — аллахом.

Произнося имя аллаха, она склонила голову и коснулась лбом песка. Три раза. Потом села как прежде. Косынка, скрывавшая ее грудь, упала. И Урума осталась обнаженной до самого пояса. Я покраснел и перевел взгляд на лошадей. Урума подняла косынку с песка и снова прикрыла грудь.

— Рассказать тебе, где я побывал, прежде чем попал сюда?

— Расскажи. Я буду слушать. Ведь я ни разу не уезжала из Сорга, не бывала даже в Констанце. И вообще, нам, татарам, очень нравятся разные истории — взаправдашние или выдуманные. Когда я была маленькой, мне мама каждый день что-нибудь рассказывала.

— А теперь уже не рассказывает?

— Нет. Теперь она говорит, что если мне хочется сказок, то я сама должна их и придумывать.

— И ты придумываешь?

— Да. Сочиняю целые истории. В уме, про себя.

Мы засмеялись. И я стал рассказывать ей обо всем подряд, что всплывало в памяти. Урума рассеянно смотрела в морскую даль. Там, у самого горизонта, поблескивали еле заметные в туманной дымке белые крылья какого-то старого судна. Я не стал мешать ей — пусть себе смотрит и молчит. Вот она слегка нахмурилась. Задумалась о чем-то. Я не знал о чем. Откуда мне было знать? Вдруг я услышал ее шепот:

— Ленк…

— Да?

— Мне кажется, человеку вовсе не нужно столько бродить по свету. Ты повидал много краев и деревень, городов и людей. И еще… как люди живут вместе и как они убивают друг друга. Ты много видел, Ленк, и все же я думаю, что люди повсюду одинаковы и жизнь везде одна и та же. И… И если подумать хорошенько, то что нам остается в жизни? Немного мечты. Немного радости. Немного грусти. И иногда… Иногда немножко любви…

Слово «любовь», так неожиданно сорвавшееся с ее губ, больших и пухлых, обожгло мою опустошенную душу. Я стоял на песке под палящими лучами солнца и спрашивал себя, не лучше ли мне скинуть одежду, броситься в волны и уплыть далеко, туда, куда не добирался никто и где море сливается с небом, а небо растворяется в волнах, или нырнуть в бездонные глубины и принести себя в жертву ненасытным обитателям моря. Я и сам непрестанно тосковал по любви, но еще не изведал ее. Колдуньи наворожили мне, что я так никогда и не изведаю любви. Колдуньи!.. Они и сами-то чистейшая выдумка. Их, как и многое другое, придумали люди. Мне стало больно и грустно. Я обхватил голову руками и уперся подбородком в колени.

— Ленк…

— Да…

— Ты слышал, что я сказала?

— Слышал…

Меня бросило в жар. Мысли мои смешались. «Из какой крылатой, волшебной арабской сказки явилась ты, Урума, — подумалось мне, — и на каком волшебном ковре-самолете долетела от белых минаретов Багдада сюда, чтобы очутиться рядом со мной?» Или рядом со мной никого не было? Может быть, Урума только тень? А может быть, не тень даже, а лишь призрак — обманчивый плод моего воспаленного воображения?

— Ленк…

— Да…

Нет, Урума не призрак. Урума не тень. Урума — молоденькая татарка из села Сорг. Живая девушка из плоти и крови. И эта татарочка, с раскосыми глазами, со смуглой кожей и хрупким телом, тоже тосковала по любви, как любое, пусть самое жалкое, человеческое существо… Ведь любое человеческое существо, даже самое никчемное и жалкое, знает, что за жизнью следует смерть и что жизнь, прожитая без любви, словно и не прожита вовсе.

Я взглянул на Уруму. Теперь она смотрела в море. На глаза ее, зеленые, как травы диких добруджийских степей, легла печаль и навернулись слезы. Губы запеклись и дрожали. Да… Конечно… Она тосковала по любви. Она тосковала по капельке любви. Но по какой любви тосковала Урума — этого я не знал. Я помнил, что она дочь моего хозяина. Я помнил также, что поклялся татарину взирать на нее с почтением, как на святыню, и не прикасаться к ней даже пальцем. Я потупился и замер в мучительном молчании. Море взволновалось, осердилось и загудело. Загудело протяжно и гневно. Высокий вспененный вал разбился о берег. Выплеснутая влага докатилась до наших ног, омыв прохладой ступни. Однако это не остудило горячечного возбуждения, охватившего нас. Я с трудом пробормотал:

— Никогда не говори мне о любви, Урума. Слышишь? Никогда. Я поклялся…