Захария Станку - Как я любил тебя

Показав на свою больную ногу, я добавил, что, несмотря на хромоту, никогда не просил милостыню, хотя никто бы не упрекнул меня за это.

— А теперь… Теперь я ищу работу. Если повезет, буду работать честно и старательно.

Староста неотрывно смотрел на меня. Смотрел и слушал. И, конечно, прикидывал, чего я стою. Остальные татары тоже смотрели и слушали.

Больше сказать было нечего, и я смолк. Татары, все так же сидя на своих местах, о чем-то залопотали. Потом замолкли. Староста спросил:

— А есть у тебя, гяур, какие-нибудь бумаги?

— Есть. Может, нужно показать их жандармам?

— У нас в селе жандармов нет. Жандармы отсюда далеко, в Тапале. Там у них участок. Сюда они наведываются через день, через два. Сегодня уже были. Раньше завтрашнего или послезавтрашнего дня мы их не увидим. А когда увидим, скажу, что ты остался с моего позволения. Поднесу им жирного барашка — и тебя не тронут. Покажи-ка мне свои бумаги…

Я пошарил в карманах и извлек несколько истрепанных бумажных лоскутков, которые там случайно оказались. Протянул старосте. Тот поглядел на них как баран на новые ворота. Потом вернул мне.

— Ты говорил, нечестивая собака, что ищешь работу?

— Да, ищу.

— А что ты умеешь делать?

— Да мало ли чего. Когда понадобится — все что угодно.

— С лошадьми дело имел?

— Имел. Когда-то, еще в моем детстве, у нас у самих лошади были. Я их поил. Водил на пастбище. Скреб, чистил конюшню.

— Тогда зачем тебе еще скитаться по дорогам? Ходить за лошадьми можешь и у меня.

— А сколько у вас лошадей?

— Э, много, очень много. Целый табун.

— Тем лучше. Скучать не придется.

Я спросил, есть ли в его доме еще слуги.

— Есть один, пасет овец в Мэчинских горах. А при доме еще неделю назад жил у меня жалкий турок из Мангалии по имени Исмаил. Сбежал. В Текиргел направился, мошенник. Туда на воды много понаехало господ. Теперь Исмаил наверняка деньги лопатой загребает. То багаж поднесет. То ботинки почистит. То целебной грязи из лимана натаскает.

— Стало быть, я попал к вам как раз вовремя?

— Да уж, считай, что тебе повезло. Меня тут всяк знает. Хозяин я хороший. Работать у меня легко, а еда… Еды вдоволь, успевай глотать.

— А жалованье?

— Договоримся и о жалованье.

Он пыхнул трубкой. Сплюнул в раскаленную белесую пыль. Снова затянулся. От радости меня так и подмывало сорвать с головы шляпу и зашвырнуть ее в небо. Но я не зашвырнул. Не зашвырнул, чтобы татары не сочли меня слишком легкомысленным. Застенчивость мою как рукой сняло. Благодаря случаю, забросившему меня на побережье, в татарское село, дела мои складывались гораздо лучше, чем я ожидал.

Добруджа, древний и необыкновенный край, на большей части своей дикий и безлюдный, безводный и каменистый, где в летнюю пору нещадно палит солнце, а зимой свирепствуют вьюги, — эта Добруджа не была мне совсем чужой. Мне случалось уже скитаться по ее просторам.

Я видел Добруджу — правда, мельком — в первое послевоенное лето. Тогда я не мог вдоволь насладиться ею, да и позднее тоже. Мне нравились турки. Они были красивы, горды, носили бороды, разговаривали ласково и работали неторопливо — помаленьку-полегоньку, но мгновенно ощетинивались, когда им казалось, что кто-то попирает их права. Выкатив глаза и дико озираясь, они хватались за ножи и бросались в драку. Я походил на них. И в этом нет ничего удивительного. Ведь в той крови, которая передалась мне по материнской линии от предка к предку, начиная от Дауда Мухамеда, была и капля турецкой, азиатской крови. Что же касается татар, с которыми я совсем не имел ничего общего, — я питал к ним необъяснимую слабость и всегда признавался в этом, хотя никто меня за язык не тянул. Насколько мне известно, татары уже издавна жили в этих краях, в приземистых домиках, где было прохладно, чисто, не водилось блох и непременно пахло свежим бараньим салом. Мне и прежде доводилось спать в татарских домах или во дворе на завалинке, ездить верхом на их мохнатых, низкорослых, но резвых лошадках, досыта есть за их столом. Лепешки, замешенные без соли, испеченные в золе очага и намазанные медом, были необычайно вкусны, гораздо вкуснее, чем кушанья под жирным соусом с нападавшими туда мухами, что подавались в трактире дядюшки Тоне или в любых подобных заведениях. К вкусу ботки я уже привык. При одном только упоминании о сутлаше [5] Ботка — каша; сутлаш — молочная рисовая каша (тат.) . у меня начинали течь слюнки. Я уж не говорю о несравненных пирожках, которые на их языке назывались «богырдак»…

Соргский староста, назвавшийся Селимом Решитом — это звучное имя стоило запомнить, — расчесывая растопыренной пятерней свою поседевшую бороду, спросил меня:

— Ну так как, согласен пойти ко мне в услужение?

— Согласен, господин староста. Не вижу, почему бы мне не согласиться. Только я хотел бы знать, на какое время?

— На то время, пока в тебе будет нужда, гяур. Но уж само собой, не на всю жизнь, потому как у меня не заведено нанимать слуг на всю жизнь. Слуга, который остается надолго, начинает воровать и лениться. Тебя я нанимаю до осени. Осенью господа разъедутся из Текиргела и со всего побережья. Тогда этот мошенник Исмаил, набив карманы деньгами, вернется зимовать ко мне. Так бывало всегда, с тех пор как я его знаю.

Курносые бородачи с раскосыми глазами, восседавшие в пыли у стены, негромко хлопнули в ладоши. Из постройки, что находилась через улицу, появился и медленно, как улитка, поплелся в нашу сторону татарчонок в старой феске, широких рваных шароварах и босиком.

— Кофе…

Татарчонок понимающе кивнул и поплелся обратно. Тем же улиточьим шагом. Я повернулся к старосте:

— А теперь, господин староста, самое время поговорить о жалованье, которое вы мне положите. Я не то чтобы очень падок на деньги, но все же хотелось бы знать, ради чего стараться.

— Поговорим, гяур, поговорим и сойдемся. Так вот, я даю тебе еду и место для ночлега…

Он замолчал. Я подавил охватившее меня беспокойство и спросил:

— А… насчет денег как? Деньги платить будете?

— Разве я сказал, что не буду? Буду…

— Сколько?

— Тридцать серебряных леев наличными, как одна монета.

Тридцать леев! Я быстро подсчитал в уме, что можно купить на тридцать леев. И пришел в уныние.

— Мало, господин Селим Решит… — мягко сказал я. — Маловато… Просто очень мало. Посудите сами! Тридцать леев с сегодняшнего дня до осени! Всего тридцать леев, а работать до самых заморозков…

Татарин нахмурился. Снова помолчал. Потом сказал, с трудом выдавливая из себя слова:

— Да, видно, на горе себе связался я с тобой, гяур. Ладно, тридцать два… Пусть будет тридцать два лея за все время до заморозков, и не будем больше торговаться.