Захария Станку - Как я любил тебя

Оставаться в трактире мне больше не хотелось. Я попрощался с отцом Трипоном и остальными. На ходу послал привет святому Варнаве, который свирепо и неподвижно взирал с висевшей на стене иконы. На улице догорал закат — ветреный и дождливый, когда душа рвется вон из тела. В сумерках я добрался до пастбища. Завернулся поплотнее в свой грубый мешок и растянулся на голой сырой земле, решив дожидаться утра. В Сорг я отправился уже с рассветом. У дома татарина толпился народ — мужчины, женщины, дети. Староста увидел меня. Ничего не сказал. Вошел в дом и тотчас вышел обратно. Издали, словно боясь заразиться от меня неведомой болезнью, швырнул мне холщовый мешочек, полный звонких серебряных монет.

— Получи свое жалованье, слуга, и уходи. Моя жена не хочет тебя больше видеть. Говорит, это ты принес в наш дом несчастье, ты, нечестивая и грязная собака, ты, хромой дьявол.

— Но, хозяин… я ведь…

— Уходи. Табуном займется наш старый слуга, Исмаил. Он как раз вчера вечером возвратился из Текиргела.

Я покорно в последний раз поклонился ему. Потом долго слонялся вокруг дома под дождем, на ветру. Надеялся увидеть Уруму и проститься с ней. Бродил, пока теплилась надежда. Наконец решился уйти.

В Констанцу я отправился знакомой дорогой, той самой, что привела меня сюда несколько месяцев назад, сразу после возвращения на родину. К вечеру я был в городе. Поднялся по улице, ведшей в порт, и долго плутал по кривым, узеньким и бедно освещенным переулкам, пока не наткнулся на трактир. В трактире было полно грузчиков и матросов. Какой-то сутулый человек бренчал на пианино. Несколько пар дергались в модном танце. Я уселся за стол возле горячей печки и высушил одежду. Потом съел жаркое из поросенка с мамалыгой и выпил бутылку красного вина. На небе и на земле, над городом и над морем воцарилась ночь. В порту мне делать было больше нечего. Я отправился на станцию, взял билет, сел в бухарестский поезд, нашел в вагоне угол потеплее и заснул еще до того, как поезд отошел от станции. Проспал всю ночь. Без снов. Как убитый.

Вся Добруджа, от мутного Дуная до вечно неспокойного моря, от диких зарослей дельты до меловых скал Калиакры, благоухала солнцем и камнем, чертополохом и бурьяном, акацией, известью и навозом.

И еще она пахла жирным илом и застоявшимся болотом, влажным камышом и соленой рыбой, гнилой травой и мохнатыми овцами, пометом перелетных птиц и кабаньим калом.

Табуны лошадей паслись в жесткой, колючей траве.

Ту же жесткую, колючую траву щипали стада быков и коров, гурты черных как смоль буйволов и маленьких рыжеватых ослов, мулов и криворогих, бородатых коз.

Среди лета, покачиваясь на широких крыльях, прилетал издалека ветер, волновал бескрайние просторы ржи и овса, ячменя и спелой пшеницы, кукурузы и подсолнечника.

В это время вся Добруджа была словно облита расплавленным золотом, а может, и целиком выкована из него самыми знаменитыми из знаменитых мастеров.

Осень приходила иногда с моря, на гребнях высоких вспененных волн. Иногда же — с севера, спускаясь вместе со стадами черных туч.

И тогда на эту чу́дную древнюю землю набрасывались неистовые ураганы и обрушивались проливные дожди.

Золото Добруджи разом теряло свой яркий блеск и за одну ночь превращалось в старую, позеленевшую бронзу.

Через месяц приходила зима, огромной белой медведицей опускалась на четвереньки и, глухо ворча, принималась с натугою дуть сквозь зубастую пасть.

Растревоженные этим воем, по обледенелой земле Добруджи, шипя, вились гигантские змеи вьюг. От зари до зари метались они между небом и землей, взрывая ослепительно белый снег. Казалось, что повсюду с тихим шелестом пылает волшебный огонь, белый и холодный.

Какой была тогда Добруджа?

Добруджа была вся из серебра. Из ледяного серебра.

И земля казалась пустынной и мертвой.

Спали, спрятавшись в своих норах, барсуки. Жирные дрофы зарывались в огромные, величиной с дом, сугробы. Зайцы, навострив уши, грызли низкие заросли шиповника, росшего на межах.

А на дорогах…

На дорогах, которые лишь местами проступали из-под снежных заносов, хозяйничали стаи голодных волков. И горе тому, кто осмелился бы выйти на дорогу.

Над трубами пастушьих лачуг, турецких хижин и татарских сел поднимались черные клубы дыма. Жители Добруджи, какого бы роду-племени они ни были, впадали в зимнюю спячку.

Только море оставалось живым, черным и невообразимо буйным. Оно стонало и ревело. Ревело зловеще и бесцельно.

Ревело одиноко — то печально, то весело

И тревожно.

Ярко вспыхивал Томисский маяк, на мгновение вспарывая тьму. В ответ ему мигал из Тузлы другой маяк.

Их старания, увы, были бесполезны. Ни один моряк, ни один рыбак не отваживался выйти в море.

Даже если в иные дни очистившееся от облаков небо было синим, как стекло, и по ночам его бархат подергивался дымкой бесчисленных звезд.

Ярко-зеленую эмаль — вот что напоминала здешняя весна!

Только скалы Добруджи оставались по-прежнему белыми, как известь.

Неизменно рыжели и обрывистые склоны оврагов: казалось, уже тогда, в первые дни творения, всемогущая десница, безразличная к течению времени, лепила их из глины и обжигала без спешки на медленном, ровном огне.

В далекой своей молодости я провел несколько месяцев в этом диковинном краю. Моя повесть — лишь запоздалое эхо давних переживаний, простых и сильных. Событий счастливых и горестных, что нанесли глубокую и, возможно, смертельную рану бедным человеческим — увы, таким человеческим! — сердцам.

Перевод Ю. Мартемьянова.

© Перевод на русский язык «Художественная литература», 1974.

Не все дети матери моей и отца из тех, что остались в живых, собрались перед нашим домом в Омиде. Я сказал «наш дом», подразумевая, что это дом всех моих братьев и сестер, но я оговорился. Дом в Омиде, где уже много лет живет моя сестра Елизабета, давно не наш дом, он принадлежит ей, только ей одной. К тому же это вовсе не тот дом, в котором все мы родились и выросли. Мой зять Сэмынце, муж моей сестры Елизабеты, как только получил расписку, что никто из нас не предъявляет на наследство никаких претензий, сломал старый дом и на том же месте, только чуть-чуть к югу, построил новый, такой же маленький и темный, как прежний. Когда разрушают дом, будто кто-то умирает. Все равно что кто-то умирает… Точно так же, как кто-то умирает… В том доме, который сломал мой зять Сэмынце, умер дед, чье имя ношу теперь я, умерла сестра моя Рада и брат мой Алексе, в нем умерла моя мать. Отец умер в домике по соседству, в каморке между кузней и маленькой кузницей моего зятя. В новом доме пока еще никто не помер, кроме того, кто его строил в поте лица своего и на свои деньги, то есть самого Сэмынце, моего зятя. Ну что теперь печалиться, что теперь жаловаться?! Ведь в других домах нашего села Омида, растянувшегося вдоль тесной и скудной долины Кэлмэцуя, умерло куда больше людей, чем в нашем доме. В некоторых умерли все, кто там жил… Все… Все, кто там жил. К нам, что были рождены от Тудора и Думитры, от Тудора и Марии, от Марии и Раду Окяна, судьба была милостива. Мне думается, что прежде всего она была милостива к моему брату Алексе…